Песнь песней на улице Палермской

Я погружаюсь в фоторастворитель Себастиана, и в любви сходит на нет прежняя Эстер. На сцену, облизываясь, выступает японская кошечка в кимоно, она сидит верхом на своем любимом и наслаждается каждым неторопливым движением и завтраком, который плавно растягивается на весь день. Та Эстер, со своими неуклюжими собачьими ногами и виляющим хвостом, изменилась до неузнаваемости. Неужели я всегда была соблазнительной красоткой? Наконец-то я покончила с прежней Эстер. Обрела свое подлинное «я». Стала броской и грациозной. Отыскала свою суть. Теперь у меня все по-иному.

Поначалу, рассказывая Ольге о Себастиане, я умалчиваю о самых безумных его признаниях в любви. Хотя она и не может не слышать ночные звуки нашей страсти в соседней комнате. Сдается мне, что пока ей недоступно понять многое из моей Песни песен. Ибо, хотя за ней и тянется длиннющий шлейф приключений на любовном поприще, все Ольгины воздыхатели все так же пропадают с ее горизонта через две недели после знакомства.

Мы с сестрой моей по-прежнему слушаем оперу в Королевском театре. Этой весной в городе гастролирует сопрано Биргит Нильссон[107]. Ольга буквально свешивается с балкона и впитывает в себя каждое движение настоящей мировой звезды.

– Ты видела интервью с нею в утренней газете? – шепотом спрашиваю я. – Биргит Нильссон живет на ферме в Сконе[108], сама убирает двор, доит коров и только потом отдается пению.

– Ш-ш-ш… – Ольга посылает раздраженный взгляд из-под нахмуренных бровей в мою сторону.

– Погляди, как Нильссон принимает овацию уже по четвертому заходу. Вот это мастерство, Эстер.

После того как я встретила Себастиана, проснулась моя тоска по свадебному платью. Я сливаюсь с этим волнующим душевным союзом, что заключается на сцене. Купаюсь в чувствах людей восемнадцатого века, выражаемых голосами, валторнами и виолончелью. Хотя и не могу повторить мелодию.

– Ну и что? – утешает меня Ольга, которой прекрасно известно об отсутствии у меня каких-либо музыкальных способностей. – Зато поют твои краски.

Мы вместе выходим после спектакля, но возле «Эйфеля» расстаемся. Я спешу вернуться в квартиру и оказаться в объятиях Себастиана на прозрачно-голубом, как керосин, ложе. Сестра же моя отправляется пьянствовать.

Следующим утром мне из телефонной будки звонит Варинька. Она обнаружила Ольгу валяющейся на тротуаре возле «Свадебных платьев от Бьянки», прямо под витриной с белоснежными лебедиными нарядами. Бабушка случайно проходила мимо по пути на автобус в Торнбю, где проходят собачьи бега, и рядом с нею трусил Игорь.

– Слишкам рамантишеская девушка! Слишком романтическая девушка, вся в деда, – бурчит Варинька в трубку.

Приходится нам с Себастианом садиться на велики, ехать на Амагерброгаде и буксировать сестру мою и ее ржавый мужской драндулет домой. Косметика размазалась по лицу, на щеке у Ольги застыла струйка слюны. Такое впечатление, будто она только этим утром вылупилась из мифологического лебединого яйца. Но даже в таком состоянии Ольга неотразима. Мед, янтарь и зеленые глаза. Меня это до жути раздражает.

Сережки и лапы

Могильщика выперли с работы. Застукали за кражей церковного вина и припомнили многочисленные жалобы вдов, которых он непотребно оскорбил на кладбище. На такие вещи приходской совет не может смотреть сквозь пальцы.

И вот теперь он оказывается без работы, что, вообще-то говоря, его вполне устраивает.

Приходится Грете преодолеть свой страх перед открытым пространством и поздними вечерами отправляться на велосипеде в почтовое отделение на Лионгаде. Единственная работа, на которую она может устроиться в эти времена. Могильщик тем временем наслаждается жизнью. Он раскошелился, купил мопед и не соглашается вернуть его, несмотря на Гретины слезы.

– Отец вроде бы собирается учиться, – бормочет Йохан у себя в подвале на Каттесунде.

На кого учиться – не вполне ясно. Кажется, на пастора, но, поскольку он даже реальное училище не окончил, эта идея почти сразу обращается во прах. Могильщик по большей части разъезжает на своем мопеде, забывая отзвониться жене. Или сидит дома в одних трусах и разглядывает себя в зеркале, пока Грета в вечернюю смену сортирует любовные послания.

Однажды утром она просыпается в их двуспальной кровати от того, что нечто острое впилось ей в пятку. Маленькая зеленая жемчужная сережка – вовсе не Гретина.

Могильщик, как водится, начинает отпираться.

«Разве Грета забыла, что он однажды подарил ей именно эти сережки, оказавшиеся теперь в их постели? Неужели она не может получше следить за своими вещами?»

Поскольку матери Йохана на Рождество и день рождения отродясь не дарили ничего иного, кроме кухонных прихваток, пара сережек наверняка отложилась бы у нее в памяти.