Песня первой любви

И решил я эту темную историю записать, потому что рассказываю я ее, рассказываю людям, а народ-то сейчас такой пошел: возьмет кто-нибудь да и опубликует всю озерную трагедию в газетах и журналах и, самое главное, получит еще причитающийся явно мне гонорар, если, конечно, на нашей одной шестой планеты или даже на остальных пяти шестых еще выдают деньги за подобные небылицы, хотя, как я это специально подчеркиваю, вся вышеизложенная история являет собой чистую правду до последней буквы, а вовсе не ложь.

* …желтая пуговка от кальсон. — Примечательно, что со страшным подозрением воспринималась тогда в редакциях детализация реалий и мифологизация действительности. Это рассматривалось мелким издательским начальством как уловка для того, чтобы тихонько пукнуть в присутствии советской власти и тем самым унизить ее.

Один редактор долго пытал меня, почему на месте деревни нашли именно пуговицу да еще от кальсон, подмигивал мне, говоря, что уж он-то понимает этот «тонкий намек на толстые обстоятельства». Врал он! Я ведь и сам этого до сих пор не понимаю. Я совершенно согласен с тем, что самоцензура была гораздо страшнее, чем цензура по имени Главлит, ведь эта контора теоретически должна была охранять и вымарывать только тайны. Хотя… вся наша жизнь была тайной, и главная из них — почему все-таки Россия не оскотинела окончательно за 74 года коммунистического правления.

Шыньгают. Парют. — Рассказ этот, как вы заметили, написан сказом, с употреблением просторечных выражений. Один из рецензентов исчеркал первые его страницы синим карандашом, переправляя «неряшливый стиль» на «литературно-грамотный». А потом устал, о чем и написал на полях, велев мне сначала хотя бы научиться грамотно писать, а лишь потом лезть в редакции со своей графоманщиной. Все это я сообщаю исключительно для того, чтобы подбодрить молодых литераторов, если им вдруг попадется эта книга, если они вообще что-нибудь еще читают, кроме самих себя.

…одной шестой планеты. — До своего распада в 1991 году СССР занимал по площади 1 /6 планеты, что почему-то приводило в необъятный восторг всевозможных агитаторов и пропагандистов.

Ошибки молодости

Как-то раз возвращаясь глубокой ночью домой, я был избит в кровь людьми, которых сначала принял за хулиганов и бандитов.

И они меня не за того приняли, за кого надо.

Я иду, а они в подъезде стоят. В моем, между первым и вторым этажом.

Стоят и говорят:

— Послушайте, парень, у вас есть закурить?

Есть, дал. Закурили и еще говорят:

— Послушайте, парень, а у вас совесть чиста?

Заранее улыбаясь, я хотел пошутить, что совесть у меня нечиста и что, по-моему, такого человека уже не осталось, у которого совесть чиста.

Но не успел я поострить, потому что меня ка-ак хряснут по физиономии, раз-раз, блик-блик, с левой и с правой стороны.

Ну и что? Смолчал, скушал. Их много, а я один.

— Все, что ли? — говорю. — Или будет какое продолжение?

А их человек пять было. Один прямо зарычал.

— Пустите, — кричит, — я его сейчас изувечу…

А эти его уговаривают. Они говорят так:

— Успокойся, Сережа. Не бойсь. Сейчас поговорим. Он сейчас свое получит, барбос противный. Не бойсь!

Сережа аж заскрипел зубами.

Скрипит, а я удивляюсь — откуда в них такой запал, крик и шум? Вместо того чтобы делать свое дело тихо, ограбить меня в тишине, они поднимают такую суету.

— Чиста твоя совесть?

— Чиста. Вы, ребята, зря думаете. Часов у меня нет, потому что их у меня уже украли, срезали с руки. Кому понадобилось?

— Заткнись! Так твоя совесть чиста? А что Лена уксус пила, эссенцию? Ты здесь ни при чем? Да? Тебя это не касается, да? У-у, гад!

Как они начали меня метелить! «Ах, Господи Иисусе, — думаю. — Бейте, раз на вашей стороне танки, пушки и пулеметы! Только бы с ног не сбили. Ведь затопчут. В котлету превратят. В фарш…»

— За что? — кричу.

— Знаешь, знаешь за что. Бейте его, ребята!

— Да не знаю я, честно не знаю.

А дело, надо сказать, происходило почти в полной темноте, так как, во-первых, — ночь, а во-вторых, — лампочки в нашем подъезде нету никогда. Темно. Луна.

Ну, били они меня, били. Огоньки в глазах — блик-блик.

А дальше они, значит, устали меня молотить. И я вижу, что устали, свалился на пол, лежу, постанываю тихонечко, жалобно. Больно все-таки.

Ну, они тогда решили посветить на меня спичкой, чтобы увидеть, все ли я получил свое или мне еще что причитается.

Посветили и видят, что я — не тот.

Тут они хотели бежать, даже немножко пробежали вниз по лестнице один пролет, но потом одумались. Вернулись, встали, стоят.

— Парень, — говорят, — даже и не знаем, что тебе сказать. Вышла беда, вышла ужасная ошибка. Мы тебя перепутали. Мы приняли тебя за другого, за подлеца.

— Ух, ну я его еще найду, я, я, я найду его еще, — сказал Сережа.

— Нет, я это дело так не оставлю, — сказал я. — Я на вас в суд подам, бандиты.

— Можешь подавать в суд. Можешь. Мы протестовать не будем. Раз так вышло нехорошо, то мы должны отвечать, но ты пойми…

Я себя пощупал. Я себя пощупал и встал. Зубы целые, губа напухла, бока болят…