Песня первой любви

— А что такое случилось? Почему? — говорю.

— Да ты пойми. Мы тебя приняли там за одного…

— Ух, попутаю! — взвыл Сережа.

— Понимаешь. Он. Лена наша, с нашего участка, с нашей бригады. Он — подлец. У него, оказывается, жена есть, ребенок.

— Да? — удивился я. — Неужели в нашем подъезде такой негодяй живет?

— В вашем, вашем. Дом 14, квартира 13. Нам сказали, что нету. Шляется. Снова. Гад.

«Ага, — думаю, — ладно. У нас, правда, и дом 16, а не 14, но какая разница, если Лена… У меня, правда, и Лены не было, но какая разница, если Лена… Нехорошо. И никто здесь, по-видимому, ни при чем. Что за черт? Что же это такое?»

— Он обещал жениться. Она с Сережей ходила. Он обещал жениться, а она Серегу — побоку. У, гад!

— Поймаю, поймаю, — сказал Сережа. — Не бойсь!

— И как только таких негодяев земля носит? Ведь надо же! Дайте закурить, — сказал я, зализывая раненую губу.

…И наливались синим чудесным светом синяки на моей физиономии, и подсыхали кровоподтеки, и затухали боли.

Жизнь опять стала прекрасна и удивительна. Я оказался не он. Ошибки молодости. Хотелось кричать от радости существования, но нельзя было, ибо на дворе стояла глубокая ночь. Было темно.

* Я на вас в суд подам. — Вообще-то все всегда в Сибири говорили «на суд», но я постеснялся такого просторечия. Решат еще, думаю, что я совсем безграмотный.

Дом 14, квартира 13. — Этот рассказ был написан в городе К., где я тогда жил около Речного вокзала на улице Парижской Коммуны, д. 14, кв. 13. Но мемориальная доска, что висит на этом доме, посвящена вовсе не мне, а создателю гениального Швейка Ярославу Гашеку.

Гашек во время Гражданской войны с февраля по июнь 1920 года «швейковал» на моей малой родине в качестве революционера-интернационалиста, издавал газету «Рогам-штурм» («Натиск»), не чурался спиртных напитков. Здесь же вторично женился — на работнице армейской типографии Александре Львовой, а когда вернулся с молодой женой в Чехословакию, на него подали НА СУД за двоеженство. Но он от суда отмотался и через два года умер.

В вихре вальса

У нас на первом этаже с божьей помощью помещается котлетная, и там очень часто различные люди справляют свои и общественные праздники, выпивая, закусывая и веселясь.

Так это вечерком идешь, а там уже все — раскрасневшиеся, поднимают заздравные чары, и исполняется неслышная, вследствие толстых стекол, музыка.

Как-то наблюдал: гуляли свадьбу, расположившись вокруг стола. Другой раз пели, показывая десны. Третий — декламировали стихи, но вино, однако же, все равно присутствовало.

А тут иду и замечаю — не там, где главный зал веселья, а где обычная раздевалка, там орудует молодой верзила с пушком над верхней губой. В одиночестве и сторожко глядя по сторонам, он тихо лазит по чужим карманам, кой-чего в них даже и находя, складывая в свои собственные.

Я постучал в стекло. Детина вздрогнул, замер и обмер. Я погрозил ему кулаком.

Детина попытался принять независимый вид и хотел было заложить руки в брючные карманы, но руки дрожали. Кроме того, карманы помещались впереди, а пиджак был длинный, как того требовала мода. Так что при подобной ситуации засовывание рук в брючные карманы являлось чистой нелепицей.

Я не уходил.

Детина вдруг стал ухмыляться. Он ухмылялся, ухмылялся, ухмылялся, а потом его лицо сложилось в плаксивую харю. Он склонил повинную голову, которую, как известно, не сечет даже меч.

Я нахмурился. И детина резко изменил тактику. Он принял позу Пушкина на утесе. Смотрел гордо и отрешенно. Каштановая прядка волос упала на его высокий лоб.

Я указал ему на карманы, в которых лежало похищенное. Детина отрицательно покачал головой.

Я настаивал. Сломленный моим упрямством, он вынул и показал следующие предметы: пачку сигарет «Феникс», носовой платок, зажигалку и медные копеечки.

Я выставил указательный палец, клеймя ворюгу. Тот отмахивался.

Тогда я привел в действие очевидный факт, что он — сыт, одежда — славная, волосы красиво подстрижены. И что ему, дескать, еще надо? Кроме того, я дал понять, что несомненно выдам его правосудию.

Малый чуть не заплакал и уж было хотел возвращать все, что украл, но потом сделал вид, будто не помнит, откуда, что, где взял. Он думал-думал, метался по гардеробу, затем в отчаянии скривил рот и вторично присвоил награбленное.

И здесь я страшно рассердился.

Я напомнил ему сквозь стекло, что он учился в советской школе, был пионером, а сейчас, возможно, является комсомольцем. И если он — студент, то каким же он станет командиром производства? А если работает, то как будет глядеть по временам в честные глаза своих товарищей по станку, простых рабочих хлопцев?

А родители? Родители его умерли бы от позора, узнав про это. Что бы они испытали, оказавшись на моем месте? О! Об этом страшно даже и подумать!

Я возвел глаза к небу.

А когда я их опустил, то с удивлением увидел, что он уже не один. Юное существо, все в воздушном, шутливо барабанило великана по спине, увлекая его в залу. Великан отбивался и делал комические жесты.