Песок

Я еще увижу это солнце. С ужасом обнаружу под ним пересыхающий океан. Но об этом позже.

Где точки приложения ваших сил?

Устройство мира представлялось мне либо бесконечно сложным, либо откровенно, безбашенно легким, способным уместиться в трех аккордах любой песни Guns&Roses[20].

Скрупулезное изучение биографий дало злые плоды. Я осознал рецепты превращения отдельных судеб в судьбы этого мира, нашел закономерности, заретушированные в сумбурных движениях персон из ЖЗЛ.

Я строил алгоритмы, схемы, просчитывал повороты. Когда я оценивал траектории ветра перемен, готового приподнять меня над безликой толпой, инженер по образованию и гуманитарий по духу преспокойно уживались во мне. Я хотел применить математические закономерности к духовной жажде полета.

Моя библиотека пошла не в жилу моей биографии.

То, что я вместе с тремястами великими и не очень мира сего прошел все повороты, исследовал бездны, насладился триумфами, сыграло со мной скверную шутку.

Каждый день я видел себя стоящим перед минным полем судьбы. Его следовало переходить — в ближайшие сутки, через неделю, месяц, всю последующую жизнь. Пикантности непростой задаче добавлял факт маркировки каждой мины извивающимся (издевающимся!) на ветру флажком. Я знал большинство ловушек. из-за этого задача становилась предсказуема и неспортивна. Я представлял, что ждет меня «в итоге» и ограничивался самым беспомощным — топтанием на месте.

Любой шаг стал бы напоминанием свершенного до меня. Возьмусь ли я за ружье, создам ли собственную партию, стану ли многоженцем… Возможная импровизация лишь подчеркивала незыблемость основной темы. Мой крест — во всей красе видеть значение и перспективу того, что делаю, и пытаться избирать путь, наименее бессмысленный либо назло наиболее опасный и безнадежный.

Многие сверстники так и канули в зыбучих песках судьбы. Они не увидели возможности стать уникальными, поэтому остались никем.

К двадцати пяти жизнь плавно пошла к завершению. Я обнаружил первую прядь седых волос (столица, экология). В двадцать шесть у меня обнаружили несколько заболеваний сорокалетних. Я назвал комплекс недугов синдромом Байрона. Тот в 36–ть стал необратимо семидесятилетним.

Если следовать учению о карме, мой «накопитель переживаний» должен быть уже многократно переполнен.

Я так и не увидел злосчастную точку приложения собственных сил.

Я понял — это конец.

Вы можете составить иерархию ваших ошибок?

Образ стрелы сменился образом самоходки, потом танка, упрямо несущегося по болоту, но неумолимо заезжающего в топь.

Брызги из-под гусениц, упрямый вой двигателя — это я в свои 27 лет. К тому моменту я сменил десяток должностей в журналистике, написал десяток сценариев, не без помощи творческих «свершений» охмурил несколько девушек и нашел свою единственную.

Однажды мне показалось — я могу виртуозно рассказывать о судьбах — пустышках, выпадающих на долю ничего не подозревающих оптимистов. Однако, и на этой стезе меня ожидал крах — в расстановке планируемых слов не рождалось интересных приключенческих историй. Тысяча ловких обезьян могли легко отстучать по клавиатуре такие сюжеты.

Отец, вглядываясь в корешки книг, запоем поглощаемых мною, авторитетно заявлял — «все эти Дюма, Гюго пишутся на Лубянке». Я часто представлял подвал, ряды аккуратно одетых людей с серыми лицами, стрекочущих на пишущих машинках.

Чуть старше точно таким подвалом я представлял небесную канцелярию.

Осознав, что самой гениальной книгой стала бы книга с идеально и неидеально чистыми листами я было успокоился, пока не увидел точно такую книгу на прилавке в Олимпийском.

Из гуманитарных специальностей я перекочевал на сложное техническое поприще — промышленная безопасность. Образ танка не менялся. Скорее приобрел пугающую достоверность. Танк кружился по кругу, невыносимо для слуха гремел двигатель. Выхлопы перегоревшего мазута, смешанные со зловонием болота, стали невозможны для обоняния.

Жалкое зрелище.

Заляпанный грязью, кружащийся по кругу боевой механизм, в арсенале которого осталось невостребованным достаточное количество боекомплектов, чтобы разнести в пух и прах почти любой укреп район противника.

Однако противника нет. Тишина, гнилые остовы худеньких березок.

И башня танка со скрипом поворачивается в надежде обнаружить цель.

Что такое судьба — пустышка?

Прежде чем возвратиться на Реюньон — еще несколько слов обо мне.

Я на полголовы выше своих родителей. Я точно знаю, что от меня веет надежностью. Я не пытаюсь избавиться от личины беспечного шутника, давно прилипшей и ставшей моим вторым «я». Даже пребывая в иссушающей меланхолии, я отпускаю колкости и иронизирую.

Большинство цепляются на моем лице за губы. По мнению друга Толи они занимают полголовы. Брови занимают оставшуюся половину.

— Тебя это нисколько не портит, — добавлял он. — Ты весь — одни улыбающиеся, пухлые губы.