Песок

«Просто соприкоснуться кожей. Ничего больше. Погладить носами соленую поверхность друг друга. Это жжж какую силу воли нужно иметь, чтобы не протянуть руку и не положить на эти холмики?»

— То есть каждый из ваших одурманенных пейзанцев огорченно думает — ну, вот у человечество отсохли руки от того, что я неуклюже споткнулся о порог баварского домика?

— Да. Мы четко улавливаем причинно — следственную связь. Я, например, связывала земные кошмары с тем, что назвала Хранителя черствым подлецом.

— Почему ты рассказала ему правду о его бездушности? из-за меня?

— из-за тебя. из-за Пуха, — она зачерпнула пригоршню песка — песок равнодушно просыпался сквозь ее пальцы. Легкий ветерок с моря не давал падать ему ровной струйкой, как того требовал закон тяготения, формулы и выводы которого пока оставались такими же немилосердными на Омеге.

ПИФ представил, с каким упоением он почувствовал бы связь, ставшую карой другим жителям Омеги. Земля, превратившаяся в зеркало каждого движения его тела и души! Немыслимые, потрясающие эмоции.

Но пока он всего лишь безответная боль от собственного бессилия.

«Демиург недовинченный… Как же сделать так, чтобы она осталась?».

— Может быть, Омега мстит нам, что мы используем ее как — то не так? Не по образу и подобию? Или она мстит мне потому, что я не уговорил тебя лететь со мной на Лемур? Не уговорил уйти из поселка?

Ощущения приливали с такой силой, будто все время пребывания на Омеге копились в укромных уголках тела, ждали подходящего момента, теперь накрыли всей своей первобытной мощью. Зверски хотелось окунуть во все это руки — волны, воздух, лежащую рядом с ним миниатюрную и давно любимую женщину. ПИФ прошептал ей:

— Оказывается, раньше я не понимал и сотой доли этого моря, этого шума сосен, — ее глаза оставались в той же близости — свалиться и утонуть. Их асфальтовая непробиваемость прояснилась, подсохла, на поверхность зрачков бросили горсть крохотных антрацитовых песчинок — они поблескивали, когда Ляпа покачивала головой. — Не понимал и тысячной доли того, как ты мне нужна!

Теперь словно кол стоял между ног. Опасаясь, что проткнет Омегу насквозь, ПИФ повернулся к девушке. Взгляд с вожделением фиксировал каждую деталь пробуждения Ляпы. Член, вспахав на песке лилипутскую траншею для лилипутов, принялся подрагивать на расстоянии одного колющего движения от Ляпы. Изумленный взгляд возвращался на её лицо.

Рука на бреющем полете пронеслась над ее спиной, не удержалась, спикировала южнее. Пальцы быстро заняли стратегическое укрытие в ложбине между высотами и замерли. То, что они зарывались глубже в мягкую поверхность Ляпы, можно объяснить их чудесным удлинением.

Девушка не отстранилась. Она все так же смотрела внутрь ПИФа. Зрачки меняли цвет. Их уже можно назвать серо — голубыми, и один из этих цветов вот — вот уступит. Губы покраснели, припухли, словно предыдущие сутки она целовалась и вытворяла ими многое из того, о чем сейчас можно читать по глазам ПИФа.

Его пальцы дотянулись. Внутри Ляпы оживился вулканический механизм, работу которого успешно скрывало ее невозмутимое лицо. Лишь ее податливое возбуждение, обжегшее пальцы, стало откровенным намеком к действию.

Уперев локти в Омегу, Ляпа приподняла плечи. Соски, взлетая, прочертили извилистые траншейки на песке — для более мелких лилипутов. В голове у ПИФа и без ослепительного вида уставившихся на него фигушек накопилась критическая масса образов. Сознание взрывалось вариантами того, что он должен немедленно сотворить с ожившей рядом плотью.

Он встал, схватил на руки Ляпу. Хотелось спрятать добычу в одной из комнат своего замка, чтобы как можно чаще навещать пленницу, заползать покорным скулящим псом, любить ее до изнеможения, вгрызаться в это тело как единственный плацдарм реальности.

ПИФ прижал Ляпу к себе — точно также как на Памире. Закинул ноги за спину, разложил легкое тело на себе, но не для того, чтобы карабкаться с ним сто метров по вертикали. Сейчас он перевоплощался в пульсирующий луч, соединяющий две точки, так давно стремившиеся друг к другу.

Потом они долго гладили лицо носами, то нежно, то страстно, словно копая кожу, губы проскальзывали друг по другу. Потом они купались — и все было необычнее, нежнее, солоней. Одуряющее громко, чем полчаса назад. Они болтали без умолку, каждым новым словом утверждая «мы живы, мы живем! это чудо!». Ни ПИФ, ни Ляпа не сомневались — за удовольствие вновь чувствовать себя придется расплатиться уже в ближайшие часы. Кровью?

— Пух сказал, что полюбил меня после фестиваля в Старой Ладоге. Помнишь?

— Этот отморозок соврал — я люблю тебя всю жизнь. Мы разные?

Ляпа кивнула:

— Как Плейбой и мурзилка. Я тоже люблю только тебя.

— А его? — оторопел ПИФ.

— Ему отныне и впредь останусь верна. Даже не пробуй понять.

ПИФ и Ляпа уселись голыми попами на теплый бетон, стали вглядываться в море, солнце и дальше — вглубь горизонта. Если посвятить подобному занятию несколько минут, все проблемы становятся значительно легче тяжелого морского дыхания.