Песок

— Ты прекрасно знаешь, что происходило в предыдущий месяц. Содом и Гоморра. Мои ребята хлебнули всякого, и твое разукрашенное тело не вызывает у них никаких эмоций. Каждый из нас работает по 18 часов в сутки, чтобы такие как ты окончательно не сошли с ума, не бросились грабить, бить и насиловать. Ты видел, что в Штатах происходит? Оккупируй статую Свободы и срежь ей голову. Не помогли ни комендантский час, ни дружины. Хочешь, чтобы в Москве люди обезумели и начали погромы? Сегодня за полдня весь мир постарел на несколько лет. Четверть населения тихо тронулась. Мы с буйными не успеваем нянчиться. Медики и МЧС до сих пор не собрали по районам пенсионеров, которые не выдержали. Родильные дома и морги переполнены. У нас уже четыре недели особое распоряжение. Ни сборищ, ни акций. Мы сейчас имеем право любого митингующего на фантики крошить. Сейчас население стареет со скоростью примерно два года в день. Завтра — послезавтра начнется такая паника — Кантемировская дивизия не поможет. С утра особое распоряжение к особому распоряжению — не церемониться ни с кем. Огнем и железом удержать порядок. Я не даю команды порвать тебя на куски по одной причине. Догадываешься по какой?

Я покачал головой. Подполковник вздохнул, обернулся (наверняка, наличие ненужных ушей он проверял по инерции — прошедший месяц научил не бояться никого и ничего).

— Распоряжения — распоряжениями, но я понимаю — пока ты здесь торчишь, это хоть немного отвлекает людей от мыслей о скорости старения. В среднем месяц жизни за каждый час! В Китае говорят еще быстрее. Неплохо слегка притупить всеобщий ужас. Поэтому я рискну и потерплю, пока ты брызгаешь кровью. Час — полтора. Максимум. Въехал? Продержишься?

Я кивнул.

— Можешь для пущего эффект побольше реквизита в себя воткнуть. Журналистов к тебе пустить не смогу — голову снимут. У нас наверху все еще вдоволь доброхотов, которые дальше носа не видят.

— Есть и другой вариант?

— На тебя набрасывают мешок и увозят лечиться. Все просто. Ну что? Твой выбор через пять минут.

Конечно, я согласился работать на нервные органы правопорядка. Я не стал пояснять полковнику, что хочу напугать людей посильнее, чем нынешняя скоростью старения.

Что сильнее страх или ненависть?

Я чувствовал, как к моему плацдарму приливают новые зрители, и старался не глядеть вглубь. Иначе потеряю голову, пытаясь высмотреть Ляпу, одновременно надеясь, что она далеко отсюда. Там, где не столь велики шансы не попасть в перекрестье прицела снайперской винтовки. У Ляпы нет иммунитета к смерти. Мне же категорически наплевать на плавание прицела по моему лицу.

Маленькая сгорбленная старушка у линии оцепления бухнулась на колени и подползла к ограждению.

— Пропустите, — заорал я, — Уберите ваши танковые ежи.

Полковник дал отмашку. Не вставая с колен, бабушка сползла с асфальта на вытоптанную землю у тележек из супермаркета, щедро обмотанных желтой лентой.

— Вижу, ты можешь помочь, — причитала она. — Сынок, не хочу умирать. Мне 56 всего. Помоги. Я рада, что дождалась тебя.

Я увидел, как полковник, переминающийся неподалеку, довольно сощурился. На переднем крае оцепления на колени рухнула и молитвенно сложила руки еще одна женщина.

«Неужели полковник так быстро нашел желающих играть второе пришествие?».

Я как мог успокаивал бабульку. Менты и санитары выдержали весомую паузу, чтобы я успел обнадежить «успокойся, мать… завтра все изменится… кошмар закончится…», потом вывели женщину за приделы видимости.

Наконец, у меня появилось время заняться главным. Плюхнулся на землю. Подтянул рюкзак. Он, как и все вокруг, был в темных пятнах.

«Юшка будет еще лет двести сниться», — мои столь далеко идущие мысли иначе как немотивированным оптимизмом не объяснить.

Двигался я заторможено — сыграла роль колоссальная потеря крови. Достал полиэтиленовый пакет, склянки Вано.

«Черт не захватил, чем пересыпать», — я пригоршнями зачерпывал песок и аккуратно через край дрожащей ладони ссыпал в бутылочки.

Кровь, стекавшая по левой руке, пропитала рукав рубашки, капала на руки, на джинсы, в песок, впитывая песчинки, образуя маленькие темные шарики. Шарики скатывались в бутылки.

«Вот он новый мост на Омегу. Если весь этот кошмар не поможет, — думал я, глядя в наполненные склянки, — значит, они обречены». Если бы меня спросили, что за мост, о ком, о каком кошмаре, я говорю, о людях на Земле или существах с Омеги, я бы не ответил.

Закончив работу, я прошептал над сыпавшимся песком:

— Неужели этого недостаточно, чтобы они прошли. Вернулись», — определенно эти мысли были о жителях Омеги.

И вдруг полились слезы. Поначалу я думал — это кровь, пока не поймал на щеке и не рассмотрел на пальце прозрачную каплю.

Какая-то струнка, самостоятельная от основного меня, по независящим от основного меня причинам задрожала от непонятного и недодуманного горя. Причин для печали у меня хоть отбавляй. Но основную, вызвавшую слезы в тот момент, я осознал день спустя, когда разбивал наполненные песком склянки.