Песок

Я хотел избавить человечество от самого главного, но неудобного чуда — шокирующей, изматывающей, тягостной непредсказуемости дня грядущего. Для остальных эта непредсказуемость было карой. Для меня же высшей ценностью осталось именно ожиданием невозможного. Не переболев в детстве верой в чудо, не избыв, я стараюсь сегодня вытоптать ее ростки, укрыв Омегу, отрезав ее от всего остального мира. И от себя.

Что может быть страшнее стремительного старения?

Полковник вернулся через час сорок пять. Силы мои побулькивали ниже ватерлинии. Я уже осознал — планируемых суток не выдержать.

— Время, боец, — наверное, это называется металлический голос — возражать ему сложно.

У меня оставался дополнительный аргумент:

— Вы же можете пропустить телевизионщицу? Без камер, — взглядом я указал на белобрысую пигалицу, прыгавшую с микрофоном среди толпы (наверное, брала интервью о впечатлениях зрителей от кровавой бани).

— Торгуешься, боец? Испытываешь?

— Всего лишь еще одно одолжение и вам удастся избежать некрасивого силового решения. Не потребуется мешков на голову и сонных пуль. Я мирно усядусь в Скорую, и инцидент исчерпан. Я же покорно сыграл роль Мессии.

Полковник кивнул.

— Ты же понимаешь, она микрофон навесит? А мне сейчас не до обысков.

— Понимаю. И камера будет издалека снимать. Все это хорошо вписывается в нашу общую теорию развлечения людей.

— Не примазывайся. Семь минут.

— Десять.

— Восемь. Начальство висит на плечах. Пока не дематериализую тебя, не успокоится. У меня пятнадцать орлов по периметру. Скорая у тебя за спиной. Если дама кончит, а ты продолжишь цирк, не приму никаких оправданий.

— Принято, — через минуту белобрысая девушка протиснулась через ограждения. На вид ей было лет пятнадцать. Она встала у тележек и выпученными глазами оглядывала мое израненное тело.

— Камера снимает? — начал я интервью.

— Да, — вопросов у белобрысой не проявилось, время уходило сквозь песок.

— Почему ОРТ не приехало? — подбодрил я ее.

Она пожала плечами:

— Сейчас они не делают столь безнадежных репортажей.

— Меня куда воткнуть хочешь?

— Кабельное. ЗАО, — она покраснела и с жаром добавила. — Через двадцать минут после эфира вывешу на Ты-трубе с английским подстрочником.

Видимо перспектива снять самое популярное видео Апокалипсиса заставила девушку оживиться:

— Что Вас вынудило на ритуальное самоубийство? — заворковала она. — Нынешние ужасные и необъяснимые потрясения?

— Это не самоубийство, — уверенно возразил я.

— Как? — захлопала она глазами.

— В определенном смысле пока я бессмертен.

— Не путайте меня, пожалуйста, — прошептала она. — Мне сказали, у вас три летальных ножевых ранения.

— Два, — скромно поправил я, пора было брать быка за рога. — Я решился на самопожертвование ради того, чтобы сообщить — все, что произошло с нами — не самое страшное.

Белобрысая оживилась:

— Чего уж хуже старения? — фыркнула она. — Солнце внезапно увеличит светимость в миллион раз, и мы сгорим в один момент?

— По крайней мере, это очень внятная перспектива.

«Думай — думай, — уговаривал я себя, — что может быть ужаснее старения? Год за сутки — ничего апокалиптичнее и представить нельзя. Народ доведен до черты».

— Уже завтра случится главная катастрофа — у нас начнется невыносимая ломка от того, что захочется вернуться. Но мы никогда не узнаем куда. Нам некуда возвращаться, некуда идти! Все самое главное и непереваримое происходит здесь и сейчас. Завтра не останется даже надежды, что есть что-то помимо чудовищного «здесь и сейчас». Нет никакого будущего и никогда не будет.

«Туфта. Это не проймет», — и тогда я решил сказать горькую правду. Потому что правда всегда болезненное явление для многих и многих существ, все еще осмеливающихся называть себя людьми. Мне пришлось на память процитировать несколько строчек из записок пуэрториканской девушки.

— Завтра многие дети проснутся не теми, кем заснут сегодня. Они не станут хуже, — я пропустил «возможно, они даже излечатся от некоторых болезней». — В эту страшную ночь они приобретут опыт, который никогда не позволит им вырасти счастливыми людьми.

Пока полковник не вывел белобрысую, я продолжал пугать людей тем, что их дети изменятся до неузнавания, станут приютом для чужого искушенного разума. Всю оставшуюся жизнь они будут ненавидеть себя, потому что их тело и сознание не будет принадлежать им полностью.

Более страшного сценария для человечества я придумать не смог.

Назовите свою цену исцелению?

«Ну что ж дело сделано, — подытожил я, — Возможно, они не поверят мне. Но никто не останется безучастным. Потому что парень, из которого вылились литры крови, а он остался проповедовать и запугивать, ей — ей заслуживает внимания».