Песок вечности

Он моментально преображается, глаза его загораются. Подойдя к основной группе, он слушает гида. Теперь он весь внимание.

Группа между тем стоит, окружив застекленную витрину, в которой выставлено старинное копье. Нет, не старинное – древнее. Молодой человек с усиками внимательно разглядывает его: древко плавно переходит в широкий наконечник с гребнями, а острие прикрыто золотой манжетой. То самое острие, которое некогда пронзило подреберье Распятого.

– С этим копьем, – говорит экскурсовод, – связана легенда, согласно которой тот, кто объявит его своим, возьмет судьбу мира в свои руки для совершения добра или зла.

Экскурсовод произносит эти слова заученно, не задумываясь над их смыслом, который уже стерся от постоянного повторения. Он проговаривает этот текст, должно быть, в сотый раз. И экскурсанты выслушивают его тоже без особого интереса. Похожее они слыхали уже не раз и о разных предметах. Там – священный сосуд, тут – волшебный ларец, и у каждого – легенда, с ним связанная. Легенда, она и есть легенда. Это вроде сказки – от жизни далеко и потому воспринимается, в лучшем случае, с вежливым, но вялым интересом. Брать судьбы мира в свои руки большинство, понятное дело, не собирается.

Но молодой человек воспринимает эти слова совершенно иначе: он как раз очень даже готов взять эти самые судьбы в свои руки и вершить их, вершить…

И в этот момент с ним происходит нечто: врачи это назвали бы приступом. Но что они понимают, эти «клистирные трубки», в мистическом и трансцендентном? Молодой человек с усиками чувствует, что от Копья идет волна. Чего? Если бы об этом спросили Лонгина – уже после того, как он бросил ремесло солдата и разум его просветился, то он бы с уверенностью сказал: святости. Но Копье амбивалентно, и каждый видит и чувствует в нем свое. Вот и сегодняшний странный посетитель музея, глядя на Копье, чувствует совсем иное: бесчеловечную силу, жестокую волю и жажду власти. В его глазах обстановка музейного зала расплывается, и перед ним, дрожащим в близком к умопомешательству экстазе, является фигура Сверхчеловека – воплощение чистого зла. «Опасный и возвышенный разум, бесстрастное и жестокое лицо» – так он опишет это позже.

А затем происходит то, что будет через некоторое время иметь такие колоссальные и чудовищные последствия. Как он сам это сформулирует: «С почтительной опаской я предложил ему мою душу, чтобы она стала инструментом его воли»…

Аня и Макс вновь медленно возвращались в «свою» реальность, хотя в первые несколько минут они не вполне уверены были в том, какая реальность более реальна – та или эта. Настолько живо и натурально это все переживалось и ощущалось. И не нужны были объяснения, потому что все становилось ясно без всяких комментариев. И излишни были слова, поскольку информация проникала, минуя словесную оболочку, через чувства сразу в сознание.

– Серж, – не удержалась от вопроса Аня, – скажите, как вы это делаете? Если можно, – добавила она чуть погодя.

Серж положил зажигалку на стол и сцепил пальцы. На его еще минуту тому назад серьезном лице обозначилось некое подобие бледной улыбки, и Аня, в который уже раз, поразилась необычайной изменчивости и выразительности его лица, и особенно глаз.

– Теоретическую часть, полагаю, мы опустим, хорошо? – полуриторически спросил он.

– Ох, конечно, Серж! Я прямо вздрагиваю, когда слышу или читаю эти слова: «теоретическая часть». Это просто смертоубийство какое-то!

– Чудесно! – рассмеялся Серж. – Чудесненько, как любил говорить один мой давний знакомый. Ну что ж, практически это очень просто: я сосредоточиваюсь, отключаюсь от внешних раздражителей, всего, что мешает и отвлекает. Затем вызываю картинку, эмоционально погружаюсь в нее и, наконец, транслирую ее вам. Вот и все.

– Да уж, – прокомментировал Макс, – очень просто: вызываю, транслирую. Всего-то делов. Куда проще.

– Разумеется, это доступно не каждому встречному, – охотно согласился Серж.

– Получается, что нацизм уходит корнями в оккультизм и мистику, – заметила Аня.

– Именно так и есть.

– Но об этом почему-то редко говорят.

– В Германии – да, редко, так как опасаются, что это может быть истолковано как популяризация национал-социализма. Ну а вне Германии этой темы лишь от случая к случаю касаются специалисты, и она, по сути, отдана профанам и маргиналам. В лучшем случае – любителям.

– Но почему?

– А потому что на официальном уровне господствует мелкотравчатый материализм. И тот же Нюрнбергский процесс проводили радикальные материалисты, которые воспринимали эту сторону вопроса как «набор бредней».

– А что все-таки было с Гитлером? – спросила Аня. – Он был чем-то болен?

– Насколько можно судить, он был личностью с тенденцией к психопатии. Психика таких людей неустойчива, для них характерны резкие смены настроения. Собственную ненормальность, ущербность они приписывают внешним факторам. И из них получаются замечательные лидеры!

– Вы шутите?

– Увы, я от этого далек, как никогда. И кстати, сравнительно недавно был проведен интереснейший эксперимент на рыбках.

– Рыбках? – с сомнением протянул Макс.