Пьесы и сценарии

— Да, проводится по бухгалтерии на лицевой счёт. и вот тут самое остроумное. Осведомителю выписывают сто пятьдесят рублей за квартал. Но для приличия надо переслать по почте, а неумолимая почта берёт два процента почтовых сборов. Все кумовья настолько жадные, что своих денег добавить не хотят, и настолько ленивые, что не поднимут вопроса о повышении ставки сексотам на три рубля. Поэтому переводы будут все, как один, на сто сорок семь рублей. Поскольку нормальный человек никогда таких переводов не шлёт, — эти недостающие тридцать гривенников и есть Иудина печать. Завтра в обед надо столпиться около штаба и у всех выходящих смотреть бланк перевода. Родина должна знать своих стукачей, как вы находите, господа?

СЕРИЯ СЕДЬМАЯ

Общежитие МГУ на Стромынке.

Комната аспиранток, продолговатая, к одному окну. По две кровати вдоль стен, а пятая поперёк, под окном. Ещё — шаткие этажерки, перегруженные книгами. По среднему проходу — два стола. Глубже — «диссертационный», заваленный папками, бумагами, стопками машинописи; ближе — общий. За ним ОЛЕНЬКА бережно гладит свой выходной костюм (утюг включён в патрон-«жулик» над столом); за его ж углом — полная МУЗА, грубоватые черты, в больших очках, пишет письмо. На кровати Люды сверху разложено уже выглаженное голубое платье, сама же ЛЮДА сидит и рассказывает о своём ухажёре. Две кровати — застелены, пусты.

ЛЮДА: Я говорю: вы, испанцы, вы так высоко ставите честь человека, но если вы меня поцеловали, то ведь я обезчещена! — (Громко смеётся)

Оленька снисходительно посмеивается, Муза страдательно затыкает пальцами оба уха, пока перечитывает. В дверь — условный стук («утюг не прячьте, свои!»). Муза, прихромнув, пошла откинула крючок. Вошла ДАША — и тотчас за собой дверь на крючок.

ДАША (с хохотом): Девчёнки! девчёнки! Еле от кавалера отвязалась! От кого догадайтесь!

ЛЮДА: У тебя так жирно с кавалерами?

ДАША: От Буфетчика!

Стянула шапку-ушанку, повесила на колок. Медлит снять дешёвенькое пальтецо с цыгеечным воротником.

ЛЮДА: Ах того?!

— В трамвае еду — он заходит: «Вам до какой остановки?» Ну, куда денешься, сошли вместе. Куда, говорит, идёте? Кто у вас тут в студенческом городке? Я говорю: вахтёрша знакомая, рукавички вяжет.

ОЛЕНЬКА: А откуда он взялся, Буфетчик?

ДАША: Да меня Людка научила, это ещё осенью, — мол, девушкам всё портит, что они по двое ходят, иди гулять в Сокольники, только одна. Каждый добывает себе счастье как может. Я и пошла. Вот и нашла… Спросил: а где вы работаете? Ну, не признаться, что аспирантка, учёная баба — пугало для мужчин. Сказала, что кассиршей в бане. Так стал приставать: в какой бане да в какую смену…

Она сняла пальто. В тугом свитере, в простой юбке, гибкая, ладная, отвернула цветистое покрывало, осторожно присела на край своей кровати, убранной почти молитвенно — со взбитостью подушки и подушечки, с кружевной накидкой, вышитыми салфеточками на стене.

ДАША: Остались только ямки чёрные в тех местах, где должны были двигаться и улыбаться наши сверстники. Простая бабья радость — ребёнка родить, и не от кого. — (Ревниво досмотрела.): Люда, а ты — ноги помой, советую.

Села что-то ушивать. Теперь, в тишине, Муза может спокойно кончить письмо родителям. Но Даша не унимается:

— А где Надюшка? Как вы думаете, девчата, сколько можно? Ну, пропал без вести. Ну, пошёл пятый год после войны. Ну, кажется, можно бы и отсечь?

МУЗА (всплеснув руками над головой): Ах, что ты говоришь! Что ты говоришь! Только так и любят! Истинная любовь перешагивает гробовую доску!

ОЛЕНЬКА: Это, Муза, что-то трансцендентное. У Нади просто тяжёлая черта: любит упиваться своим горем. и только своим.

ДАША (ведя иголочкой по рубчику): Всё это она нас морочит, врёт. Ни на какой возврат из безвести она не надеется. Слушать надо уметь, девки. Она старается о нём говорить без «был» и без «есть».

— Но что ж тогда с ним?

— Да неужели не ясно? Он жив — но бросил её! и ей стыдно в этом признаться. Вот и придумала «без вести».

ЛЮДА (хлюпая за занавеской): А вот в это поверю! в это поверю!

МУЗА: Значит, она жертвует собой для его счастья! Значит, почему-то нужно, чтоб она молчала!

ЛЮДА (выскочила без халата, голоногая): Заело её, потому и придумала, что святоша, верна мёртвому. Ни черта она не жертвует, дрожит, чтоб её кто приласкал.

— А к ней Щагов ходит…

— Ходит — это ничего не значит! Надо, чтобы клюнул.

В дверь тот же условный стук: «свои». Скинули крючок — вошла НАДЯ — волочащимся шагом, как бы желая подтвердить худшие насмешки. Повесила шубу молча. Брезгливо прошла мимо неубранной кровати Люды. и тяжело опустилась на свою, у окна. Но Оленьку, укреплявшую розовые пуговицы на своей кремовой блузке, раздражил этот вид застывшего страдания.

ОЛЕНЬКА: Что с тобой, Надюша? Ты утром ушла весёлая.

Слова были сочувственные, но Надя услышала раздражение в тоне:

— Я тебе мешаю? Я порчу тебе настроение?