Пьесы и сценарии

ЩАГОВ: Вы — не здешняя. Вам здесь плохо… Да и я — не здешний. Эти улицы — неохотно принимают солдат. Я так и остался — из местности блиндажной… За все четыре года войны у меня редко выдавался день, чтоб я с утра был уверен, что доживу до вечера. Я — сапёр, не состоял в штабах, а в тыл отлучался только в госпиталь. У меня не осталось родных, а домишко, где мы жили, смело бомбой. На фронте нам казалось: зато — когда воротимся с войны-ы!.. Мы вернулись, очищенные близостью смерти… и тем разительней было нам увидеть, как тут за войну все ожесточились. и какая тут пропасть между устроенными и неустроенными. Нас, вернувшихся, не ждут. Что привёз чемодан трофеев из Германии — всё загнал на базаре. Хожу — в чём демобилизовался.

Целует, целует её. и Надя — его. Но — тяжело запрокинув голову, с трудным выдохом:

— Да, вы мне очень нравитесь. Но… Но… У меня есть муж.

— Знаю. Без вести пропавший?

НАДЯ (слабым шёпотом): Нет, не пропавший…

— Вы надеетесь — он жив?

— Я его видела… сегодня.

Щагов удивлён, отклонился. Но продолжает держать её за плечи.

НАДЯ: Непоправима всякая смерть, но она случается всё-таки однократно. А потом — незаметными сдвигами, всё-таки отодвигается в прошлое. и постепенно освобождаешься от горя. Но если с фронта… берут человека в тюрьму — то, смерть не смерть, так и остаётся в настоящем и будущем. Но, если и десять лет — не конец, а за ним — ссылка… и вечная… в верховья Ангары… А надо заполнять страшную анкету… на восьми страницах… и — что писать?..

Щагов постепенно высвободил Надю. Тихо встал. Отодвинул стул, прошёл —

ушёл…

Оглушённая Надя тоже встала. Прислонилась к оконному переплёту, раскинула руки по стёклам. За окном — падает редкий снег.

Была в жизни маленькая тёплая точка — и не стало.

Пусть — убежал. Но она — права, что всё сказала.

Фонари за окнами уводили в чёрную темноту будущего.

А Щагов — внезапно опять вошёл.

В руках несёт начатую бутылку и два маленьких стаканчика.

ЩАГОВ (грубо, бодро): Ну, жена солдата! Не унывай, держи стакан. Была б голова — а счастье будет. Выпьем — за воскресение мёртвых!

Шарашка. Здание — снаружи, во тьме.

Светящиеся обрешеченные окна двух этажей полукруга. Мреющие струйки света — вовне. А шире и вокруг — фонари зоны, вдоль колючей проволоки. Торжественно падает редкий снег.

ГОЛОС ЗА КАДРОМ: По воскресным вечерам арестантам шарашки давали отдых, вынужденный тем, что вольняшки отказывались дежурить в лабораториях. Отдых был в том, что весь внешний мир, Вселенная с её звёздами, планета с её материками, столица с её блистанием — всё это проваливалось в чёрный океан, почти неразличимый сквозь обрешеченные окна.

Залитый изнутри никогда не гаснущим электричеством МГБ, двухэтажный ковчег бывшей семинарской церкви, с бортами, сложенными в четыре кирпича, беззаботно и безцельно плыл сквозь этот чёрный океан человеческих судеб и заблуждений.

Те, кто плыли в ковчеге, были невесомы сами и обладали невесомыми мыслями. Они не обладали счастьем и потому не испытывали тревоги его потерять. Плечи их не были обременены заботами о жилище, топливе, хлебе и одежде для детишек. Мужчины, выдающиеся по уму, образованию и опыту жизни, — здесь принадлежали только друзьям. Дух мужской дружбы и философии парил под парусным сводом потолка.

Может быть, это и было то блаженство, которое тщетно пытались определить и указать все философы древности?

Шарашка. Полукруглая комната.

Высокий сводчатый потолок. Вся комната ярко освещена, только от верхних коек кое-где тень на нижние, под ними. Два десятка зэков. Кто в комбинезоне, кто в нижнем белье. Кто на койках сидит, лежит, читает, кто идёт курить в широкий светлый коридор — в него нараспашку широкие двустворчатые двери под аркой. РУБИН лежит ничком на нижней койке, к окну головой, одну книгу читает, а три-четыре у него под плечом и под боком, и торчат из-под матраса. РУСЬКА на верхней — играет с корзиночкой к ёлке, сплетённой Кларой, даже целует её. ПОТАПОВ хлопочет составить три тумбочки в ряд в проходе между койками — своей и смежной, приготовление к «именинному столу». НЕРЖИН помогает ему, откуда-то что приносит. Угощение они складывают на широком подоконнике. Тут — печенье просто и печенье с намазанным кремом; в пластмассовой миске — витой «хворост» от Нади; в двух консервных банках — сливочная тянучка; нарезанный белый хлеб, и — в простой литровой банке (неполной) различается таинственная темноватая жидкость. На тумбочках — стаканы стеклянные и пластмассовые. Собираются, усаживаются и гости: СОЛОГДИН, РУБИН, АБРАМСОН и КОНДРАШЁВ — пожилой высокий художник, с ещё энергичным лицом и в больших роговых очках. Расселись на обеих койках, Нержин — на подоконнике; образовалось как купе, отъединённое от остальной комнаты.

СОЛОГДИН (блаженно-мечтательно): А что, господа? Давайте вспомним, кто из нас и когда сидел за пиршественным столом. Его признаки — бледноцветная скатерть, вино в хрустале и нарядные женщины, конечно…