Петербургские крокодилы

Не спавшая предыдущую ночь, измученная пережитыми ощущениями, утомленная дорогой, Юзя делала всевозможные усилия, чтобы не заснуть, но усталость взяла свое, и глаза её медленно, но плотно закрылись, и она задремала. Её спутник, казалось, только и ждал этого момента, он вынул часы и при бледном свете фонарика, завешенного синей занавесочкой, точно определил который час. Время, очевидно, благоприятствовало ему, потому что он, видимо, стал торопиться, вынул из кармана большой красный футляр, достал из висевшей у него на шее сумки скляночку и вылил около трети содержимого на платок, который тотчас же осторожно приложил ко рту и носу спящей молодой женщины. Специфический, проницательный, сладковатый запах хлороформа тотчас же наполнял все купе. Сквозь сон Юзя начала ощущать какую-то невыносимую тяжесть, хотела сбросить стеснявший ей дыхание платок, но руки уже не слушались. Сладкая истома заступила место нервного возбуждения. Юзя потеряла сознание.

Заметив, что хлороформ произвел ожидаемое действие, Рубцов (пассажир в енотах был он) быстрым движением защелкнул дверь на внутреннюю задвижку и стал осматривать вещи Юзи. Осмотр сумочки, казалось, не удовлетворил его. Он взял из него только пакет с безымянными билетами и крупную пачку сторублевых, и затем продолжал свой обыск. Но пары хлороформа начинали действовать и на него. Он чувствовал сонливость и ослабление сил, медлить больше было невозможно, и он совсем неделикатно расстегнул меховую кофточку молодой женщины, и скорее сорвал, чем расстегнул корсаж. Сверток банковых векселей, засунутый за корсаж при поспешном бегстве, не мог остаться незамеченным, разбойник схватил его, и быстро осмотрев, сунул в свой карман? Теперь надо было спасать похищенные деньги… Голова его кружилась, в виски стучало, шатаясь, добрался он до двери и хотел было выскочить в коридор вагона, как слабый стон Юзи, начинавшей приходить в сознание, заставил его обернуться. Броситься к ней, вылить остаток хлороформа на платок, прижатый к её лицу, было делом нескольких секунд и прежнее окоченение охватило её члены. Она была уже более не опасна. Рубцов, тоже почти усыпленный действием страшного наркотического, чувствовал, что готов потерять сознание, и сознавая всю опасность своего положения, делал сверхъестественные усилия, чтобы не заснуть и выбраться из этой одуряющей атмосферы. Наконец, ему удалось приоткрыть дверь и вдохнуть полной грудью струю чистого воздуха. С этой минуты он был спасен.

Выбравшись в коридор, Рубцов взглянул на часы и стал прислушиваться к ходу машины. Было три часа ночи, и поезд подходил к Динабургу. Вот мелькнули первые фонари, и поезд с грохотом подкатил к дебаркадеру.

Но раньше, чем поезд остановился, Рубцов уже соскочил на платформу, и смешался с ожидавшей публикой.

Через минуту он уже был на заднем крыльце станции и ехал в коляске по направлению к лучшей гостинице в городе.

Но видно, на половине дороги его мысли изменились, и он приказал везти себя по Виленской улице доехав до площадки, которой замыкается эта улица, он соскочил с приножки, расплатился с извозчиком, и скрылся в одном из бесчисленных, темных переулков этой еврейской части города. Как человек, который хорошо знает свою дорогу, он миновал три пересекающих переулка, выбрался на четвертый, повернул за угол и смело вошел в калитку полуразвалившегося каменного дома, отгороженного от других, подобных же старым деревянным забором.

Большая злобная собака, спавшая в деревянной конуре, кинулась с бешеным лаем на пришельца, готовая растерзать дерзкого.

— Молчи, Шалик… или не узнал, — проговорил Рубцов, и в ту же минуту собака, очевидно, узнав посетителя, с радостным визгом начала вертеться у его ног…

— Ей! Кто там?.. — раздался откуда-то сверху заспанный хриплый голос человека, разбуженного лаем собаки. Чего шляешься…

— Иль не узнал… Вот Шалик умней тебя, сразу признал, — отвечал, улыбаясь, Рубцов.

— А… это гашпадин Василий Васильевич… ах, как мы рады… ах как мы рады… будем вше, и Мойша, и Соломон, и Мордка… — залепетал тот же голос с сильнейшим еврейским акцентом.

— Ну, ну, Соломонья морда, отворяй двери, а то того гляди охотники нагрянут.

— Сейчас… Сейчас… — послышалось шлепанье туфель, и шаги человека по лестнице. Дверь на крыльцо отворилась и на Рубцова пахнуло резким запахом чеснока, прогорклого, масла и какой-то кислятины.

— Что это у вас везде такая вонь?.. — невольно спросил Рубцов, поднимаясь по темной лестнице.

— Жвестно… запах… еврейский запах… без него никак не можно… гашпадин атаман… Извините… а вот спрошу я вас… от шубы пана атамана очень кисло воняет.

— В том-то и дело, что воняет… надо эту шубу уничтожить, и достать мне другую.

— Уничтожить? Зачем уничтожить… мы ее спрададим… гешефт будет.

— Ни, ни! Чтобы потом доискались… сказано в печь… так в печь… а мне другую.

— Хоть пять, хоть десять… только такой шуба и в печь, гевалт [Насилие (идиш).]!..

— Молчать! — крикнул атаман, и тотчас же нагнулся, чтобы войти в полутемную комнатку, служившую жилищем для его спутника.