Петербургские крокодилы

— Не без того… разве я бы иначе женился…

— Пугнем… Отчего не пугнуть… на том стоим… а на какую сумму примерно пугать, — уже совершенно шутливым тоном острил бракоразводных дел мастер…

— Ну, дуй их горой — пугай на сто тысяч!

— Идет!

Перо заскрипело, строка за строкой грязнила бумагу и через час прошение было написано, подписано и отправлено в консисторию.

Уставший от долгой дороги, старый князь Андремелек, был к тому же крайне взволнован объяснением с дочерью, и хотя родное, хорошее чувство говорило и подсказывало ему, что она невинна, но искушенный опытом жизни, видя кругом себя такие частые примеры падения, князь не мог отогнать от себя злой мысли, что дочь его — тоже человек, с телом и кровью… что и она не безгрешна…

Робкий звонок прервал его размышления.

Через несколько секунд вошел лакей и доложил, что какой-то незнакомый господин желает видеть Тамару Михайловну Цукато… что, несмотря на объяснения, что она больна и не принимает, он настойчиво требует видеть ее по делу… Что у него под мышкой портфель, а в руках бумаги.

— Да кто он такой? — переспросил старик.

— Говорит по важному делу, а фамилии не сказывает.

— Ну, так зови сюда… Я приму…

Слуга ушел. Старый князь никак не мог сообразить, что это за человек, который смеет так назойливо врываться к нему в дом, к нему, от которого на Кавказе, трепещет целая область. Несчастный забывал, что он в Петербурге, а не в горах.

Вошел человечек маленький, невзрачный, в потертом виц-мундирчике, с бронзовыми пуговицами, с волосами, зачесанными наперед и с подбородком, когда-то бритым, но густо заросшим щетинистыми волосами.

— Имею честь рекомендоваться, с петербургской духовной консистории исправляющий должность протоколиста, коллежский регистратор Федор Тимофеев сын Неопалимский.

— Что же вам от меня угодно, милостивый государь? — заговорил грозно князь, приподнимаясь с места.

— К вашему сиятельству ничего-с, а к дочке вашего сиятельства, госпоже Цукато, Тамаре Михайловне, бумажка есть, наисекретнейшая, в собственные руки.

— Давай сюда! Какая бумага?

— Иначе, как по принадлежности, в собственные ручки, за должной распиской, выдать не могу.

— Бумагу! Тебе, говорят, бумагу? — сверкнув глазами, крикнул старик, выпрямившись во весь рост и наступая на струсившего приказного.

— Насилие, ваше сиятельство, по статье 142 устава строго воспрещается… Я человек маленький, ваше сиятельство, помилуйте!.. Чем же я виноват… наша должность…

— Какая бумага?.. Какая у тебя к моей дочери бумага, ни я, ни она никогда дел с судами не вели… Говори, какая бумага?

— Самая обыкновенная, разводная-с…

— Разводная? — бледнея, прошептал князь. — Давай ее сюда, давай ее сюда!..

— Видит Бог, не могу… По закону… Собственноручно…

Князь задумался, быстро расстегнул бешмет и достал бумажник. Две сторублевых бумажки мелькнули в его руке.

— Бумагу, дай мне бумагу, — говорил он шепотом.

Глаза у приказного заискрились. Он хотел что-то возражать, но инстинктивно рука его протянулась за сторублевыми, а другая также автоматически положила бумагу на стол. Старый князь быстро схватил ее и, кинувшись к окну, с замиранием сердца погрузился в чтение.

Это была копия с прошения капитана Цукато, поданного в консисторию. Наемный брехунец не пожалел красок для описания картины воображаемого преступления обвиняемой супруги, и старый князь с ужасом и омерзением читал эти строки, продиктованные алчностью и цинизмом. Губы его стиснулись в странную, горькую улыбку…

— Подлец! Подлец! — прошептал он, кончая чтение… — Я говорил ей, умолял, предсказывал… Подлец! Подлец!

— Ваше сиятельство, — вдруг прервал его тяжкое раздумье приказный… Позвольте попросит расписочку в получении и дозвольте откланяться…

— Слушай ты! Приказная крыса, — начал князь, не отвечая на просьбу чиновника… Говори мне сейчас, где живет этот подлец?! Где живет этот подлец?! Он тыкал пальцем на подпись под бумагой…

— В прошении, у заголовка прописано-с, ваше сиятельство.

— А, прописано, — князь снова пошел к окну и записал адрес… Хорошо… теперь вот тебе твоя бумага, и — он повернул приказного к двери лицом: — ступай вон!

Но, ваше сиятельство… моя обязанность… моя служба… не погубите…

— Приходи завтра… а теперь вон!.. И порывшись еще в бумажнике, князь швырнул чиновнику еще какую-то ассигнацию, тот схватил ее на лету, и мгновенно исчез.

Через девять минут старый князь ехал на извозчика по записанному адресу.

Глава VII Покаяние

В меблированных комнатах, на углу Морской и Невского, было очень шумно и весело. Большинство обитателей, вернее обитательниц, составляли разные заезжие Альфонсивы, Эсмеральды, Амалии, а лучший номер занимала рыжекудрая француженка, третьестепенная артистка какого-то маленького кафешантана, которых расплодилось в Петербурге видимо-невидимо.

Дверь об дверь с ней помещался только что переехавший капитан Цукато, под благовидным предлогом покинувший квартиру и теперь приютившийся рядом со своей Дульцинеей.