Петербургские очерки

С князем Горчаковым Василий Андреевич^{42} всегда жил в наружной дружбе, скрывавшей глубокую взаимную нелюбовь. К графу Блудову, также человеку умному и подчас весьма саркастическому, Василий Андреевич питал также нелюбовь, даже не всегда принимая на себя труд скрывать ее. Придворная натура Василия Андреевича не любила и добродушного Абрама Сергеевича Норова, столь чуждого всяким интригам. Зато он жил душа в душу с бездарными Адлербергом, Анненковым, Броком, Ланским и если не ладил с Сухозанетом, то лишь единственно по причине, что видел в нем своего преемника по Военному министерству. К графу Панину и князю Орлову Василий Андреевич питал глубокое уважение, аки мужам, заматеревшим в кознях придворных; Панин и Орлов были его советниками и наставниками; Панин и Орлов были коноводами реакционной партии, и во влиянии на стародуров с ними могли сравняться лишь канцлер Нессельроде и Петр Казимирович Мейендорф (ныне уже оба, подобно Орлову, умершие). С Чевкиным Василий Андреевич не ладил, почему что избежать ссоры с Чевкиным столь же легко, как и отыскать квадратуру круга С Шереметевым у Василия Андреевича короткости не было: сношения их ограничивались салонной вежливостью; Хрущова, как человека образованного, Василий Андреевич весьма не любил, а Муравьева готов был бы полюбить, если бы, подобно всем придворным, не опасался, что Муравьев заберет всю власть к себе в руки, что, как всем известно, было целью трехпрогонного вешателя.

Зато надобно видеть подобострастие, какое Василий Андреевич всегда выказывает к любимцу царскому графу Александру Адлербергу: он буквально увивается около него.

Василий Андреевич всегда питал сильное обожание к салонной элегантности и вскоре по назначении своем шефом жандармов выразил это однажды следующим образом. На другой день после придворного бала он, встретившись с нами, сказал: «Надо признаться, что мы быстро идем вперед; прогресс у нас сильно развивается; администрация делается совершенно элегантной. Вчера, например, на придворном бале, в числе самых ловких танцоров можно было любоваться начальником тайной полиции Тимашевым и обер-полицмейстером Шуваловым. Я радовался, видя, что полиция сделалась элегантной». Мы отвечали ему: «Жаль, что Жданов не танцует» (г-н Жданов был в то время директором Департамента исполнительной полиции в Министерстве внутренних дел).

В 1857 году приступили серьезно к уничтожению крепостного состояния, и тут Василием Андреевичем овладел панический страх.

Когда государь, убежденный великим князем Константином Николаевичем, решился уничтожить крепостное состояние, стародурами овладел страх неописанный, и князь Василий Андреевич по своему трусливому характеру совершенно растерялся. Назначенный по званию своему членом Главного комитета, для улучшения быта крестьян учрежденного, Василий Андреевич совершенно подчинился влиянию, с одной стороны, графа Панина, а с другой, своего помощника Тимашева и действовал по их указаниям; он поддерживал все меры, какие только могли клониться к тому, чтобы затормозить крепостной вопрос. Заблуждение стародуров в этом отношении было столь великим, что еще весной 1858 года граф Панин говорил одной даме (от которой мы это слышали), что вопрос об уничтожении крепостного состояния может кануть в воду.

Особенную боязнь и вслед за тем ненависть высказывал Василий Андреевич литературе и журналистике; подобно всем невежам, он не понимал, что гласное и публичное обсуждение всех вопросов предупреждает подземные ковы и через то содействует сохранению общественного спокойствия. Почитаем не лишним рассказать здесь два анекдота о деятельности его против литературы.

В январе 1858 года Иван Сергеевич Аксаков предпринял впервые издание еженедельного журнала под именем «Парус». В № 1 во вступительной статье помещено было в шутку воззвание о поручении «Паруса» покровительству всех властителей вод от «древнего Нептуна до русского синего водяного включительно». Тимашев, с неприязненным чувством всегда взиравший на по явление новых журналов, стал объяснять Василию Андреевичу, что слова «русский синий водяной» составляют намек, и намек оскорбительный (?!!) на голубой жандармский мундир. Василий Андреевич со свойственным ему тупоумием поверил этой чепухе и сделал государю доклад, или, чтобы правильнее выразиться, донос, в коем Иван Сергеевич Аксаков был обвинен едва ли не в покушении на государственную безопасность, а мирный «Парус» представлен в виде какой-то бомбы, начиненной всеми возможными ужасами. Это совпадало с эпохой покушения Орсини и издания французского закона об общественной безопасности, а всем известно, до какой степени в Зимнем дворце смиренно благоговеют перед всем, происходящим в Париже: лишь только Бонапарт чихнет — С.П.Б. правительство спешит сморкаться… «Парус» был немедленно запрещен (№ 3 даже не успел выйти); Иван Сергеевич Аксаков был вытребован в Петербург, допрашиваем в III Отделении и еле-еле не сослан в Вятку.