Петербургские тени

В доме на Гоголевском все окна были выбиты и заделаны фанерой. Из жильцов только мы, вдова безумного марксиста Фриче и поэт Долматовский. А тут еще наступили жуткие холода. Мы перебрались на кухню, но и там к утру температура опускалась до минус восьми.

У папы был друг, пушкинист Григорий Осипович Винокур. Я его знала с детства. Когда он приезжал в Ленинград, то останавливался у нас. Помню, подойдет ко мне, посадит на колени и говорит:

Одна моя надежда, Зоя.
Женюсь – и буду вам родня.

Я еще не знала, что это Пушкин, и потому очень его боялась… Когда мы оказались в Москве, квартиру Винокура на Арбате уплотнили, и у него тоже оказалась одна комната. Правда, не такая холодная, как наша. Поэтому Григорий Осипович предложил папе с мамой ночевать у него под роялем.

Места под роялем мало, а потому родители отправляли меня на Гоголевский… Однажды прихожу к Винокурам с тайной надеждой, что на сей раз меня оставят ночевать. Специально тяну время, чтобы пересидеть комендантский час… Без десяти десять мама потребовала, чтобы я уходила. Я спустилась на несколько этажей, сижу около теплой батареи и рыдаю… Решила, что никуда отсюда не уйду. Тут из квартиры Винокура выскакивает девушка, подруга его дочки Тани. Она хватает меня, плачущую, и тянет на улицу. Перебегаем дорогу буквально под свист милиционеров, прячемся в первой попавшейся парадной в Конюшенном переулке. Потом я эту лестницу остро вспомнила. В этом доме вскоре поселится мой брат с женой.

Я рассказываю новой знакомой о своей горькой участи, а она вдруг предлагает: «Пойдем со мной. У меня никого нет». Это и была Нея Зоркая. Она только закончила десятый класс и жила на Сивцевом Вражке.

Ее отец, член ЦК, погиб на фронте, а мать с двумя детьми находилась в эвакуации. В этот момент она не училась, а работала в радиокомитете кем-то вроде секретарши… Подходим к ее дому. Чудеса! Все лестницы ослепительно освещены. Входим в квартиру. Нейка говорит: «Жрать нечего!» и, извиняясь за то, что хлеба нет, ставит передо мной крынку черной икры.

Затем она постелила мне в отдельной комнате, сказала, что завтра придет с работы и что-то принесет из еды. Мирно заснули, а часа в два ночи рядом с ухом заговорило радио: «В последний час… Прорыв блокады Ленинграда…» Тут Нейка влетает в мою комнату, делает радио громче. И при этом все время приговаривает: «Юрка… Юрка…». Как видно, ее интересовал не только прорыв блокады.

Мы проболтали до утра. Я рассказывала о блокаде, она о Москве. Нейка меня обнимала, говорила, как она рада, что мы встретились… Утром иду в институт. Там страшный холод и мы, как я уже говорила, сделали перегородки из одеял. И вот из-за одеяла слышу: «Вы не знаете, где Томашевская? Где моя Томашевская?» Смотрю, Нейка. Она меня забрала из института и увела к себе.

Я поселилась у Нейки. Она сразу стала приобщать меня к своей жизни. Весь радиокомитет пасся в ее квартире. То с одним познакомит, то с другим. Как видно, было во мне что-то не то. Хотя я на два года ее старше, но в сравнении с ней я была совершеннейший ребенок. В какой-то момент ее гости обязательно меня спрашивали: «Как вы сюда попали?». Наиболее известным из Нейкиных приятелей был, конечно, Левитан. Это его имя она повторяла во время последних известий.

АЛ: Левитан, конечно, великий голос. Тоже своего рода классицизм. Столь же ярко выраженный, как архитектура Жолтовского. Так что в вашей жизни этого времени есть стилистическое единство.

ЗТ: Может, и так, но мне почему-то вспоминается домработница одной моей подруги, такая типичная московская няня. Она очень меня любила за то, что я «неприхЕтливая». Эта няня все удивлялась: «Ну что это он говорит?». А Левитан каждое свое выступление завершал фразой: «Слава героям, погибшим за независимость Родины». «Как это? – спрашивала она, – независимо от Родины?»

Левитана сейчас помнят, а вот Владимира Герцика почти забыли. А ведь самая важная роль принадлежит ему. В октябре 1941 года Кремль три дня был нараспашку. Никто не знал, где Сталин. Ждали немцев. По городу летал черный снег – в учреждениях и канцеляриях жгли документы. Радио молчало до тех пор, пока Герцик не взял все в свои руки. Начали передавать какие-то известия, выступали Обухова и Качалов. Все, разумеется, приободрились… Потом за чрезмерную самостоятельность Герцика отправили на фронт. Он и тут проявил необычайную активность. Придумал и организовал «фальшивое» радио, которое должно было передавать неверные сведения и путать немцев. Он мог записать канонаду в одном месте, а трансляцию устроить в другом.

АЛ: Такой Иван Сусанин… И все-же вернемся в гостеприимную и шумную квартиру вашей приятельницы… Какие сборища в доме Зоркой вам вспоминаются ярче всего?