Петербургские тени

ЗТ: Не знала, но видела близко-близко… Случилось это во время Парада победы.

АЛ: ?!

ЗТ: Сперва надо сказать о том, что о победе сообщили ночью, хотя слухи ходили давно… Толпы летели в сторону Красной площади. Все были такие счастливые! На последние деньги мы покупали мороженое и дарили солдатам… Тогда американское посольство находилось еще на Моховой. Рузвельт к этому времени уже умер, из посольства поприветствовать собравшихся вышла его вдова. Как все орали! На балконах играли музыканты. Многие танцевали, пели песни. С кем только мы в эту ночь не обнимались!

Разговор о стихах

Как-то мы с ней беседовали о самом знаменитом мандельштамовском стихотворении.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазищи
И сияют его голенища.

Как, к примеру, понимать «хватит на полразговорца»? Значит, на целое не приходится рассчитывать. И половины может не быть.

Чувство такое, что воздух кончился. Поэтому не различить голоса стоящих рядом и земля уходит из под ног.

И вообще – не ощущения, а какие-то обрывки: не чуя… не слышны… припомнят… Зато кремлевский горец виден отчетливо, как на парадном портрете.

Оттого и сказано про голенища. Уверенный такой блеск. Сразу понятно, что генералиссимус твердо стоит на ногах.

Мандельштам сравнивает «наши речи» и его «слова». У нас-то они шаткие и расплывчатые, а у Сталина безусловные и неколебимые.

В этих стихах удивительна конкретность. Шагов именно десять. Разговорца половина. Не просто сапоги, а уже упомянутые голенища.

Такая квадратура круга. С одной стороны, безмерность и зыбкость, а с другой – абсолютная точность.

Какое отношение это имеет к литературе? Конечно, всякая тирания имеет отношение к литературе, но у поэта на этот счет есть добавление.

Не думал ли Мандельштам о том, что все уже круг авторов и читателей. Что еще немного – и поэзия превратится в диалог двух-трех человек.

Так что «наши речи» могут быть поняты буквально. Вот, к примеру, на улице он встретил коллегу и захотел почитать ему стихи.

Они остановились, словно для того, чтобы обсудить погоду, а на самом деле разговаривают о главном.

Может, Мандельштам читает эти крамольные строки? По крайней мере, лицо собеседника говорит о том, что произошло нечто непоправимое…

Помимо современников-собеседников есть еще собеседники в прошлом. Ведь произведения такого масштаба всегда стоят на прочном фундаменте.

Уж не Блока ли тут надо вспомнить? А также ветер, снег, плакат «Вся власть Учредительному собранию» и двенадцать вооруженных людей.

Там ведь тоже никто никого не слышит. Можно сказать, не чует страны, и, ведомый неясной силой, слепо идет через снег.

Разыгралась чтой-то вьюга,
Ой, вьюга, ой, вьюга,
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага.

«Четыре» стоят «десяти» и «полразговорца». С той лишь поправкой, что расстояние чуть увеличилось, а слов практически не осталось.

Рука Москвы

Кремлевского горца Зоя Борисовна видела с того же расстояния, с которого его описал Мандельштам. Если поэт разглядел голенище, то ей бросилась в глаза рука.

На параде Победы студенты Архитектурного шли рядом с трибуной. Она изумилась, что Сталин конопатый и у него узкий лоб.

Еще больше ее поразило то, что вождь все время поворачивается, но его рука остается на месте.

Нет, конечно, объяснение тут несложное, но для того, чтобы с ним примириться, следует слишком многое пересмотреть.

Шагая в колонне вместе с однокурсниками, для этих мыслей нет времени. Тут и двух-трех десятилетий может не хватить.

Начнем с того, что Сталину трудно долго держать на весу руку, а стоять ему нужно не один час.

Вот какой-нибудь умелец и предложил: давайте поможем нашему лучшему другу перетерпеть его встречу с народом.

Пошли даже на то, чтобы на время поступиться принципом социалистического реализма. Все же часть тела еще никогда не получала такой самостоятельности.

Воображаете эти хлопоты? Сперва ее втайне приносят и укрепляют, а потом она вырастает вместе с фигурами на трибуне.

Все бы удалось наилучшим образом, если бы Сталин время от времени не отвлекался. Начнет разговаривать со своим соседом – и сразу виден механизм.

Уже и неясно, от чьего имени рука приветствует население. Уж не забыла ли она о своем хозяине, подобно Носу или Тени?

Впрочем, не станем в этот сюжет вовлекать Гоголя и Шварца. Достаточно того, что у нас есть Мандельштам.

Кукла Сталин

Не висит ли мир на ниточках? Не управляет ли им кукловод? Эти ее мысли можно было бы назвать фантазией, если бы они не пересекались со стихами Мандельштама.