Петербургские тени

Возможно, это и есть залог долголетия сюжета о Пиранделло. Главное прочтение, конечно, принадлежит Рихтеру, но и последующие также не исключены.

Из разговоров. Михаил Михайлович

ЗТ: Сталин любил ударить, а потом посмотреть, что будет дальше. В этом отношении он был терпелив. Не то чтобы сразу к ногтю… Реакция на его решения была разная. От полного одобрения до совершеннейшего отчаяния. Когда началось «дело врачей», одна моя подруга жила в Харькове. Ее родители, врачи, повесились в ее присутствии.

После постановления о Зощенко и Ахматовой кое-кто говорил: наконец-то! сколько можно! Вроде как сегодня, после всей этой монетизации, радуются: «Ну вот, можно сесть в автобусе, старичье отвалилось». Для папы и мамы тут не было вопроса. К постановлению они относились так же, как мы к этому относимся сейчас.

Анна Андреевна о постановлении узнала не сразу. Она газет не выписывала. Когда ее кто-то спросил, как она себя чувствует, то тут все стало ясно. Писателей, конечно, в эти дни было слышно меньше всего. В основном они отворачивались и прятались. Как-то Ахматова возвращается от нас домой, а я ее провожаю. Лифта у нас еще не было, и с нашего этажа вижу, что вверх поднимаются поэты Браун и Комиссарова. Ахматова тоже их видит и специально повышает голос. Спускаемся на первый этаж, но там никого нет. Анна Андреевна произносит громко: «Они вошли в стену»…

Случались, правда, и другие встречи. Ахматова приходит к нам, и прямо с порога сообщает, что видела Зощенко: «Мы встретились как тени в чистилище у Данте». От нее я знаю и о встрече с английскими студентами. Говорила, что процедура была унизительной, но «Мишенька отвечал умненько». Это ее точные слова. К Михаилу Михайловичу она относилась удивительно нежно. И, конечно, почтительно. Когда стала писать прозу, то в первую очередь отправилась читать ему.

Все-таки Анна Андреевна легче переживала эти времена. Она была женщиной. Многие от нее отвернулись, но она не перестала вовсе ощущать на себе внимание. Зощенко был и без того человек одинокий, а тут одиночество стало почти абсолютным.

Еще недавно каждый день к Михаилу Михайловичу приходили сотни писем. Почтовый ящик буквально ломился. А тут никого и ничего. Юнгер рассказывала, как встретила его на Невском, а он сделал вид, что ее не узнал. Это была своего рода деликатность, предупреждающая возможную неловкость того, кто побоится с ним поздороваться. Елена Владимировна, напротив, взяла Зощенко под руку, а он, не поворачиваясь и глядя прямо перед собой, зашептал: «Леночка, для вас это очень опасно. Убедительно прошу покинуть меня». К нам Михаил Михайлович приходил все время. Он видел, что в этой ситуации родители остаются совершенно спокойны и чувствовал себя у нас уверенно…

Зощенко мало с кем дружил, и если говорил о друзьях, то чаше всего с горечью. Рассказывал о своем приятеле Лавреневе, который получил сталинскую премию третьей степени. Отправились они отмечать эту премию в «Норд». Лавренев выпил и стал жаловаться: ну зачем ему премия? Сколько всего может быть у советского писателя? Одна квартира, одна машина, одна жена. Тратить не на что. А даже третья премия это, как выразился Зощенко, миллион. Ведь сразу начинаются издания и переиздания… Еще Михаил Михайлович сказал, что Лавренев предложил деньги в долг, но он не взял. Говорил без обиды, но чуть иронически: вот, мол, друзья…

Очень многое, происходившее вокруг Зощенко, напоминает его рассказы. Ведь проза Михаила Михайловича – это «энциклопедия советской жизни». Папа часто повторял эту формулу Мандельштама.

В то время у нас у всех были домработницы. Существовал даже профсоюз домработниц. Как потом выяснилось, эта организация имела отношение к Большому дому. К тому же профсоюзу относились дворники. В тридцатые годы они состояли при каждом доме. Когда Хрущ пришел к власти, дворников за ненадобностью упразднили… Как ни колоритен был наш «грибоедовский» Гриша-дворник, но все же домработницам он уступал. Обычно часов в двенадцать во дворе собирался такой кружок – Валечка, Машенька, Раечка. Судачили о своих хозяевах. Потом наша домработница нам все пересказывала. От нее мы знали, что домработница Михаила Михайловича сильно переживала его горести и всякий раз старалась привести аргументы в пользу хозяина. Рассказывала, как ходила в писательский распределитель на Михайловской улице и там поняла, как ему сочувствует народ. Кому-то, к примеру, не дали риса или перловки, а ей, служащей у Зощенко, не только дали, но даже добавили…

Любимая мною книга – «Перед восходом солнца». Михаил Михайлович называет себя меланхоликом, а потом размышляет о том, почему он сделался таким. Ведь родился нормальным мальчиком, жил как все люди. Воевал, получал Георгиевские кресты за храбрость. В чем же причина? Если докопаться, пишет он, то излечишься.

АЛ: Своего рода «анализ» по Фрейду.