Петербургские тени

«Я хотел бы вас нарисовать», – сказал Фальк, а она ответила: «Что вы, я теперь совсем нехороша». – «Да, но в вас чувствуется порода» – «Ну, конечно, я – Нарышкина».

Короткий обмен репликами, а уже все ясно. Остается только в стремительном рисунке зафиксировать верность себе.

Или двойной портрет супругов Веригиных работы Кончаловского. Когда Рихтер впервые играл в Париже, какая-то женщина из зала подала ему ветку белой сирени.

На следующий день опять играет, и снова сирень. Правда, к ветке прикреплена записка, что такую сирень ее мать всегда дарила Рахманинову.

Святослав Теофилович решил выразить поклоннице благодарность и отправился к ней домой. На вопрос: «Дома ли супруга?», ее муж ответил: «Дома, но она в обмороке, потому что вы пришли».

Тут как бы двойная верность. Верность этих людей творчеству, а также верность Рихтера тем, кто способен музыку понимать.

И еще много такого рода примеров. Ведь человеческая жизнь состоит не только из измен, но из случаев несомненного благородства.

Знал ли Рихтер о выставке исторических портретов, устроенной Дягилевым в девятьсот пятом году? Подписи под холстами тут начинались не с фамилии художника, а с имени героя.

Это, конечно, принципиально. Дягилев хотел представить не только те или иные картины, а еще и то, что больше всего в жизни ценил.

Он, конечно, тоже имел в виду слово. Скорее всего, – созидание. На протяжении трех столетий персонажи этих холстов участвовали в жизни страны.

Организовывали почту, писали стихи и романы, просто продолжали род. То есть занимались чем-то, что касается не только настоящего, но и будущего.

Зоя Борисовна любит повторять, что все неслучайно. Так что если в этом рассказе возникло имя импресарио, оно непременно появится еще раз.

Из разговоров. Николай Павлович

ЗТ: Недавно в гостях у священника Бориса Куприянова я стала рассказывать об историке Николае Павловиче Анциферове. Куприянов говорит: «Это же святочный рассказ! Вам нужно написать книгу святочных рассказов»… Анциферов – друг нашего дома. Постоянный и многолетний. Был он основателем экскурсионного дела в России. Поначалу ему не очень давали хода и каждое лето вместе со своими сподвижниками он ездил в Рим водить экскурсии по Колизею.

При Советской власти Николая Павловича много раз сажали. При этом лицо у него всегда было сияющее. Даже печальным я его никогда не видела. Такой абсолютный князь Мышкин… Испытания Анциферов принимал как неизбежность. Возможно, именно поэтому его выпускали из тюрем. Его мучителей злило, что они доставляют ему столько боли, а он лучится. Потом, конечно, сажали опять.

АЛ: Ловлю вас на слове. Как-то вы сказали, что Пунин был блестящий человек, а Анциферова называете сияющим.

ЗТ: ?

АЛ: Нет ли тут связи с «наследственной неприязнью к блестящим пуговицам»? Не хотите ли вы опять подчеркнуть разницу между блеском и сиянием?

ЗТ: Анциферов и говорил постоянно: «Я счастливый человек». Даже утверждал, что счастливая жизнь ему была предрешена… Венчался Николай Павлович в Знаменской церкви Царского Села. Это, конечно, еще не все везение. Настоящим везением оказалось то, что молодожены и двое их приятелей опоздали на поезд. Поначалу, конечно, были в страшном смятении. Что делать? Смотрят: из Царского поезда выходит Великий князь. «Я хочу вас поздравить, – обращается он к ним, – и попросить ехать с нами». В Петербург они вернулись вместе с особами Императорской фамилии.

А вот эта история о совсем другом поезде. Везут Анциферова на Соловки в столыпинском вагоне, а арестантов в нем как сельдей в бочке. Тоска, молчание, слезы… И тут Николай Павлович начал пересказывать «Давида Копперфилда». Сам удивлялся, как целые страницы перевода Введенского сходят у него с языка. Сначала слушали только те, кто находился рядом, а затем чьи-то руки подняли его и кто-то уступил место на нарах. Теперь он уже не стоял, а сидел. Все очень возмущались, когда он завершил рассказ. Буквально требовали: «Давай дальше!» И тогда он стал за Диккенса придумывать продолжение.

Очередной раз Николая Павловича выпустили из тюрьмы во время войны. То ли кормить в тюрьмах стало нечем, то ли еще какая причина. Он приехал в Москву, жил в коммуналке у своей подруги, Софьи Александровны Гарелиной. Софья Александровна пыталась прописать его у себя, но ничего не выходило. Не прописывают из-за того, что он не работает и не берут на работу потому, что нет прописки… Замкнутый круг.

Анциферов не сдается, ищет хоть какую-то работенку, ходит по школам, библиотекам, музеям. В Москве наша семья жила на Гоголевском, а он в Афанасьевском переулке. Это совсем рядом. По несколько раз в день Николай Павлович заглядывал к нам, чтобы сообщить о результатах поисков. Однажды приходит, а под глазом – огромный синий фингал. Мама, конечно, бросилась делать примочки, а он заливается от хохота: «Смешная, – говорит, – история… Прихожу в одну школу, а навстречу идет очень симпатичный человек. Даже подумал: если такие милые люди здесь работают, может, и меня возьмут?.. И ударился о зеркало».