Петербургский текст Гоголя

Как можно полагать, еще до создания первоначального плана Гоголь вынашивал иной замысел – сборника «историко-эстетической» и «современной» тематики, которая была бы представлена статьями и повестями, неизвестными читателю. В отличие от основной исторической проблематики первого сборника, параллельный ему «историко-эстетический» сборник не только декларировал бы, но и непосредственно воплощал заявленные в статьях творческие принципы автора. Композиция этого сборника, видимо, была бы несколько иная, нежели в первоначальном плане: здесь целостные историко-эстетические статьи и художественные произведения были бы равны друг другу. В исторической перспективе статей повести отразили бы современный этап развития человека и его искусства, что должно было перекликаться с отражением современности в «историческом» сборнике и «Вечерах». Это намного увеличило бы охват явлений действительности в потенциальном целом из трех (или четырех, включая «Миргород») гоголевских книг. В такой перспективе современные повести о Петербурге должны были по своей тематике стать – как стали позднее в «Арабесках» – неким промежуточным звеном между всемирным и национальным, украинским и европейским.

Нашу догадку о замысле самостоятельного историко-эстетического сборника подтверждает определенная последовательность произведений в Записной книге Гоголя (РМ). Здесь черновые варианты статей «Скульптура, живопись и музыка», «О Пушкине» («Несколько слов о Пушкине») непосредственно предшествуют началу повести «Невский проспект», а варианты статей «Об архитектуре», «Миллер, Шлецер и Гердер» – действительному началу повести «Портрет» (РМ. С. 45–51, 143–159, 165). Из этих названий в первоначальный план попала лишь статья «Об архитектуре», а название «О Пушкине» было оттуда вычеркнуто. Вероятно, Гоголь намеренно оставил три статьи («Скульптура, живопись и музыка», «О Пушкине», «Миллер, Шлецер и Гердер») и три начатые повести[419] для историко-эстетического сборника. Тогда в его составе было бы шесть произведений – ровно половина от числа вошедших в первоначальный план (а позднее «Арабески» пополнятся именно шестью произведениями).

Возможно, замыслы двух параллельных сборников какое-то время сосуществовали, пока не оформились в предварительный план, который предусматривал сочетание исторических, эстетических и педагогических статей с художественно-историческими фрагментами и повестями о современности. При этом ранние, художественно несовершенные фрагменты заменялись относительно целостными оригинальными произведениями о прошлом и настоящем, представлявшими новый этап творческого развития Гоголя. Например, вместо главы «Учитель» (из малороссийской повести «Страшный кабан»), что была записана в предварительном плане, потом в «Арабесках» появилась современная петербургская повесть «Портрет».

Итак, развитие первоначального замысла, который предусматривал сочетание всемирной и национальной тематики, исторического и современного, а также, объединяя разновременные научные и художественные опыты писателя-ученого, характеризовал его путь, привело к появлению сборника, отличающегося, прежде всего, особой позицией художника-демиурга и «внутренним» идейно-тематическим единством трех петербургских повестей, которые обращали на себя, по свидетельству современников, первоочередное внимание[420]. Это в дальнейшем и позволило им стать основой тома III – «Повести» – в Сочинениях Николая Гоголя (1842). Но «пестрота и разноликость» петербургского мира в этих произведениях сохранила характер «арабесок», на что указывали неоднократно, начиная с Белинского.

Повести определяет явно гротескный план причудливых сближений и гипербол на грани реального, сочетание «исповеди» (от «я») с фрагментарностью, иронично-карикатурное изображение действительности (например, в известном описании Невского проспекта), негативная оценка форм «массового» пошло-серьезного искусства и прямое их пародирование в «Записках сумасшедшего»[421]. С другой стороны, некая «одномоментность», ориентация на «случай из жизни», но вместе с тем явная литературность сближает повести с разноплановыми историческими фрагментами. И если «Главе из исторического романа» свойственно «объективное» историческое повествование, как в романах В. Скотта, то «Кровавый бандурист» явно близок «готическому» роману и французской «неистовой словесности», а философский диалог «Женщина» подобен «рассказам» Д. Веневитинова, о которых мы уже говорили. Вместе же они – фрагменты по-своему, повести по-своему – тяготеют к большой эпической форме и тем самым подчеркивают «романную ориентацию», свойственную тогда русской литературе.