Петербургский текст Гоголя

Такое видимое противоречие объясняется особым восприятием и воплощением исторического времени в «Жизни», где каждый культурно-исторический период находит выражение в конкретном образе. Если, по мысли Веневитинова, три или четыре фазы развития Человека (человечества) также соответствовали определенному возрасту, этот возраст был намечен весьма условно и не влиял на развитие метафорического образа. В представлении Гоголя, «жизнь» Древнего мира составляют три персонифицированных «возрастных» образа: старость, юность, зрелость. Причем, в соответствии с идеалом общества и семантикой названия, Египет и Рим представлены мужскими образами, Греция – женским. Однако истинная точка их «возрастного» отсчета выявляется лишь в финале фрагмента. Это Рождество, начало христианского мира, его «младенчество». Именно отсюда – вперед, в гоголевскую современность, и назад, к Египту, – должно отсчитываться Время. В этой «обратной» (от Рождества) временной перспективе Рим предстает «детством», а Древняя Греция – «юностью». Так римскую «эпоху желаний» сменяет древнегреческая «эпоха наслаждений», а затем их обе отрицает и разрушает старческий «скепсис» Египта: «Все тлен. Низки искусства, жалки наслаждения, еще жалче слава и подвиги. Смерть, смерть властвует над миром и человеком! Все пожирает смерть, все живет для смерти <…> Прочь желания и наслаждения!» (VIII, 83).

Развитие Древнего мира сочетает утверждение и отрицание жизни, духовности, искусства. Движущая сила развития – во взаимодействии регрессивной, разрушительной, ведущей к хаосу, «обратной временной» тенденции (от Рождества – к началу мира) и естественной, прогрессивной, созидательной тенденции, что соответствует смене поколений, эволюции искусства (это передается и поступательным сюжетным движением во фрагменте). Общее равновесие двух противоположных, но взаимозависимых, взаимообусловленных начал в Древнем мире, по мысли Гоголя, было целостно и естественно, подобно природной гармонии жизни и смерти. Каждый изображенный культурно-исторический период по-своему, в зависимости от «возраста», органически сочетал эти начала. Но «возрастное» развитие Древнего мира неестественно, ибо шло вспять: от «детства» Рима к «старости» Египта – в направлении, обратном гуманизации человека.

По Гердеру, древний Египет был «младенцем». Для Гоголя Египет и «младенец» – в его духовном развитии, начале гуманизации, зарождении искусства (как близкая к природе архитектура), и «старец» по «возрасту», ибо этот культурно-исторический период ближе других к первородному хаосу. Очевидно, с точки зрения Гердера, «возрастной» и духовный векторы развития Древнего мира органически совпадают, а по Гоголю, они противостоят друг другу – и даже потом, в христианский период, когда «возрастное» развитие становится естественным (что должно ускорить эволюцию), своих движущих противоречий оно не примиряет и не утрачивает: Новое время повторяет путь от приятия жизни и наслаждения ею – к ее отрицанию. Видимо, этим и объясняется, почему регрессивная «возрастная» тенденция Древнего мира в «Жизни» соответствует угасанию современного жизненного цикла в стихотворении и незавершенном романе Д. Веневитинова.

Однако в «Арабесках» Гоголь истолковывает историю и современность принципиально иначе, нежели поэт-философ и его единомышленники. Для них переходный характер времени означал и обещал новую норму, другую ступень развития, будущий «драматический» период[458], «золотой век», наконец. Пока человечеству суждено духовно совершенствоваться, несмотря на все срывы, ошибки, временные разочарования, этот процесс не предполагает завершенности, окончательной формы, ибо завершение – в нем самом, в круговороте цикла. И ни одно произведение или литературный цикл не способны исчерпывающе полно и точно передать сам процесс, а могут лишь в какой-то мере приблизиться к его воплощению, обозначить этапы и перспективу развития. Здесь каждая форма искусства предварительна и неокончательна как ступень восхождения к дальнейшему совершенству драмы или романа.

Поэтому на рубеже 1820 – 1830-х гг. бывшие любомудры И. В. Киреевский и В. Ф. Одоевский анонимно печатают отрывки романов о современности, не имевшие продолжения[459], лишь обозначая потенциальную «форму времени». Тогда же Одоевский на основе опубликованных отрывков и повестей задумывает цикл «Дом сумасшедших» (подробнее см. ниже, на с. 231), и это затем, в свою очередь, приводит к замыслу романа «Русские ночи». Явно тяготеют к большой эпической форме и сборники бывших любомудров: «Повести» М. П. Погодина (1832), «Пестрые сказки» В. Ф. Одоевского (1833), «Рассказы о былом и небывалом» Н. А. Мельгунова (М., 1834), по-разному характеризовавшие различные стороны действительности.