Петербургский текст Гоголя

Все сказанное выше позволяет нам сделать вывод, что и типы героев в повестях о Петербурге, и взаимоотношения героев, и отношения их с миром многообразнее, чем в романтической прозе тех времен. Вероятно, это следствие «пожилого» (то есть европейского) возраста столицы России, исторически обогнавшего духовное развитие всей страны, как ее обогнала «теряющая Веру» Европа. И потому в Петербурге очевидно нарушение и разрушение норм христианской морали. Главные герои повестей, за исключением художника-монаха, не молятся и не раскаиваются. Преступая религиозные заповеди, Петромихали и Чертков безудержно обогащаются, Пирогов пытается прелюбодействовать, Пискарев убивает себя в припадке безумия. У дома ростовщика зимой находят насмерть замерзших старух, не дождавшихся милостыни. За обращением художника к священнику следует смерть его жены и сына. «Демон в портрете» способен являться художнику-монаху, и Черткову, и множеству людей в лавке картин, на аукционе и подменять «писаный образ» как «антиикона»[617]. И, как уже сказано выше, «сам демон зажигает лампы» на Невском проспекте.

Здесь, в европейской столице России, Добро уже утратило свою «историческую» энергию – и ткань жизни расползается на отдельные пространственные и временные обрывки (предвестие хаоса), на «истории» Пискарева и Пирогова, Черткова, хозяина его квартиры, светской дамы и ее дочери, других заказчиков, «идеального художника», на письма собачек и проч. Это оставляемый Богом мир рвущихся и нарушенных связей, меркантильного ремесла и штампов, который стареет, грубеет, ветшает, рушится, а потому подвержен «гнили и моли» демонического и бесовского преображения. Противостоять этому может сотворенный художником светлый личностный мир искусства, что вмещает историю и «настоящее» Мира. Именно художнику (и автору) как творцу с высоты «вечного» дано увидеть и воплотить свое время художественным целым: в многообразии связей, в соотнесении с историей своего народа и всего человечества, что позволяет истолковать «сиюминутные мелочи» бытия, показать и его общие, постоянные аспекты, и особенное, присущее данному моменту развития. Причем художественное целое в его литературно-историческом (здесь: эпическом) плане создается противоречивым единством конкретного, изменчивого, текущего, сиюминутного и вековечного, коренного, свойственного человечеству и данному народу изначально.

Другая важнейшая особенность гоголевского повествования: оно совмещает черты прекрасного и безобразного в единичных и массовых проявлениях[618] – как при описании публики на Невском проспекте. «Демон в портрете», исполненный «мастерской кистью», имеет оригинальную «неокончательность», которой затем будут отмечены и портрет светской девицы, что сделан из абриса Психеи (то есть Чертков пытался «вдохнуть душу» в изображение), и портреты «нетерпеливых, занятых, торопящихся» заказчиков, чья механическая суета не предполагает души (III, 403–404,417–418). Юная красавица-проститутка внешне напоминает Мадонну и великосветскую даму; записки сходящего с ума канцеляриста оказываются и обрывочны, и пошлы, и драматичны: они соединяют фарс и высокую трагедию отверженного обществом героя. Повести и образы сочетают гармоничные, естественные, природные черты и гротеск, гиперболы, черты разобщенные, «демонические», как сочетаются и противопоставляются «истории» Черткова, Пискарева и Пирогова, «идеального художника» и художника-монаха, Поприщина и Софи, – «истории», в своем единстве-различии символизирующие историю человечества, эволюцию искусства.