Петербургский текст Гоголя

Таким образом, офицер становится «средним» героем современного петербургского мира, подобно всем другим, и потому у него нет и не может быть героического ореола: он всегда был таким же филистером, как хозяин квартиры Черткова. Это «одно из тех творений <…> каких очень много на Руси и которых характер так же трудно определить, как цвет изношенного сюртука. В молодости своей он был и капитан и крикун, употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был и расторопен, и щеголь, и глуп, но в старости своей он слил в себе все эти резкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов, был уже в отставке; уже не щеголял, не хвастал, не задирался; любил только пить чай и болтать за ним всякой вздор <…> одним словом, был человек в отставке, которому после всей забубенной жизни и тряски на перекладной остаются одни пошлые привычки» (III, 411). У самого Пирогова вместо фона, свойственного самоотверженному герою-офицеру, оказываются черты гражданского лица без определенных занятий (такого, как провинциальный франт – см. об этом на с. 223). Он не занят службой, обычно ходит в партикулярном платье, дружен с гражданскими чиновниками, кроме того, обнаруживает «страсть ко всему изящному и поощряет художника Пискарева…» (III, 36). Из офицерских атрибутов у него только чин и курение трубки («…так провидение устроило, что где офицеры, там и трубки…» – III, 42). Тем самым он походит на других филистеров – например, самодовольного немецкого ремесленника Шиллера, что и ведет к прямому столкновению амбиций этих самовлюбленных героев.

Не менее иронично описана в повести совокупность чиновников различных коллегий, департаментов и канцелярий, которую можно назвать олицетворенной «табелью о средних рангах». Карикатурно-юмористическую обрисовку чиновника, присущую европейской просветительской литературе, освоенную и русской массовой литературой[620], цензура не регламентировала, как и нарочито-серьезное или юмористическое описание людей светского круга (у Гоголя оно также восходит к описанию в «Вечерах» старшин и провинциальной бюрократии). Кроме того, по наблюдению ученых, гоголевские характеристики этих интернациональных типов содержат «бытовую магию», бесовские и демонические черты[621], которые проявляются все интенсивнее к вечеру, тем более – ночью, и не только у мужчин…

Давно уже отмечена двусмысленность гоголевского определения Невского проспекта: «…улица – красавица нашей столицы!» (III, 9) – как центра России. В изображении фланирующих здесь людей чередуются характеристики мужских и женских интернациональных типов, к ним добавлены соответствующие типу аксессуары. Так, изначально между сапогом солдата и оружием офицера упомянут «башмачок молоденькой дамы, оборачивающей свою головку к блестящим окнам магазина, как подсолнечник к солнцу…» (III, 10). Далее сказано, что раньше всех на Невский проспект набегают нищие «старухи в изодранных платьях и салопах», затем появляется «нужный народ», среди которого «старики и старухи размахивают руками или говорят сами с собою…»; в «12 часов на Невский проспект» выходят гувернеры и гувернантки со своими питомцами; «к двум часам… они наконец вытесняются нежными их родителями», светскими господами и дамами (III, 10–11). Постепенно – от мужских бакенбардов и усов – автор переходит к женским атрибутам: «шляпкам, платьям, платкам», а затем и «талиям», и «дамским рукавам» (III, 12–13). На «главной выставке всех лучших произведений человека» дамам принадлежит четвертое и шестое место: это «пара хорошеньких глазок и удивительная шляпка» и «ножка в очаровательном башмачке» (III, 13–14), возвращающем нас к первоначальному образу «молоденькой дамы» и меркантильной теме всеобщей продажи и продажности. Именно это имеет в виду поручик Пирогов, отправляя вечером художника Пискарева вдогонку за «брюнеткой» и, в свою очередь, устремляясь за «блондинкой». И новеллы об этих погонях смешивают черное и белое, добро и зло.