Петербургский текст Гоголя

Но если художник сам идет на компромисс со злобно-меркантильным «бесом» и сопутствующим тому разрушительным хаосом, то создает противоестественный портрет, соединяя несоединимое (мертвое и живое), умножая зло и помогая явиться в мир «антихристу». Значит, художник не может быть безучастным к окружающему и своим ближним: он либо духовно растет в противоборстве со злом – и тогда развивает талант, со-творяя гармонический мир, открывая людям красоту Божественного, либо изменяет таланту ради низкого ремесла – и становится филистером, богатеет, обкрадывая людей, лишая их духовных ценностей, приближая дьявольский хаос, и сам, как Чертков, будет его первой жертвой! Такие обмен и/или продажа духовных благ за богатства земные постепенно разрушают Мир, ведут его к хаосу и гибели, – убеждает читателя Гоголь.

В раннем его творчестве «художнический» тип очевидно восходил к таким штампам книжной романтической литературы, как «поэт-мечтатель», «юноша-студент» и «художник-мудрец» – с «перекрестными» и общими вариантами этих образов, – вот неопытный, не ведающий жизни юноша Телеклес и умудренный жизненным и духовным знанием философ Платон («Женщина», 1831), два «пламенных юноши» из неопубликованной статьи о « Борисе Годунове» Пушкина (1831), вот немецкий студент-созерцатель (<“Фонарь умирал”>, 1832?), вот «художнический» тип молодого отрицателя в отрывке записок <“Дождь был продолжительный”> (1833–1834; см. об этом на с. 177, 212) и, наконец, образ Поэта-мудреца, творчески воплощающего и направляющего национальное развитие, в статье «Несколько слов о Пушкине» (18321834). Этим героям противостояла романтическая «толпа», «масса народа», «публика», «чернь» (обычные люди-«существователи»). Но иногда «художническому» типу противополагался такой же типичный филистер – например, демонически глупый и уродливый незнакомец (<“Фонарь умирал”>) или чиновник-«амфибия» и «сыромятная» купеческая пара (<“Дождь был продолжительный”>)… Можно также полагать, что черты художника и филистера по-своему соединялись в гипотетических записках «сумасшедшего музыканта» или «меркантильного художника» Палитрина (мы говорили об этом, характеризуя «Портрет»), а также в набросках будущего «Носа» (1832) – о филистере, с которым происходят «художнические» чудеса, но не могут повлиять на его бездуховность, хоть немного поколебать его идеалы.

Подобное размывание границ между антиномичными образами делает узнаваемо-общими (!) для разных героев указанные черты филистера. Очевидно, это имел в виду В. Г. Белинский, когда настаивал на всеобщности данного типа: «…да это целая каста, целый народ, целая нация! О единственный, несравненный Пирогов, тип из типов, первообраз из первообразов! Ты многообъемлющее, чем Шайлок (еврей-ростовщик в драме Шекспира “Венецианский купец”[627]. – В. Д.), многозначительнее, чем Фауст! Ты представитель просвещения и образованности всех людей, которые “любят потолковать о литературе, хвалят Булгарина, Пушкина и Греча…” Да, господа, дивное словцо этот – Пирогов! Это символ, мистический миф, это, наконец, кафтан, который так чудно скроен, что придет по плечам тысячи человек!»[628] Иными словами, таким сочетанием антиномичных черт Гоголь наделяет именно филистера, а им, по существу, может быть любой – ремесленник, художник, дама, офицер и… сам повествователь. В результате смещаются критерии типичности героя, и это, как мы видели, ведет к некой расплывчатой «усредненности», неопределенности его положения, когда он низводится (обычно среди других персонажей или в толпе) до роли марионетки, действующей безотчетно, не знающей ни добра, ни зла. С ним происходит примерно то же, что с образом Басаврюка в повести «Вечер накануне Ивана Купала» (об этом мы говорили в Гл. I).

И если образы «Вечеров» восходили к украинским – и фольклорным, и театральным, и литературным – образам, прочно связанным друг с другом корнями фольклора или мотивами античного и средневекового искусства, а эпические персонажи «Тараса Бульбы» подобны языческим, античным, ветхозаветным героям религиозного плана – божествам, святым, воинам-подвижникам, то петербургские типы, безусловно, опознаются как образы современной автору романтической литературы, причем в ее пошло-массовом и театрально-водевильном изводе, – они интернациональны, хотя и ощутимо влияние городского фольклора, традиций вертепа и балаганов[629].