Петербургский текст Гоголя

Примечательно, что эти «гномы» удивительно схожи с образами фантастических чудовищ на картинах Иеронима Босха, которые не могли быть известны Гоголю (о художнике забыли в XVII в. и вновь «открыли» лишь в начале XX в.). Однако гениально разработанные Босхом изображения обитателей ада послужили образцами для работ на подобные сюжеты Питера Брейгеля Старшего, чьи гравюры для простонародья были широко известны в Европе. С конца XVIII в. эти гравюры – в частности, «Грехи», «Добродетели», «Искушение св. Антония» – находились в собрании Петербургской публичной библиотеки, и тогда же появилась русская лубочная картинка «Бесы искушают св. Антония»[644]. Достаточно распространенными были и копии с картины Б. Мурильо на этот сюжет. Причем одна из них находилась в помещичьем доме с. Михайловского, и, возможно, впечатления Пушкина от нее в какой-то мере повлияли на характер изображения чудовищ во сне Татьяны («Евгений Онегин», глава 5, строфы XVI–XIX), а их описание, в свою очередь, сходно с «галереей карикатур» на мелкопоместных соседей-гостей, приехавших на ее именины[645]. Гоголь, как и многие литераторы в то время, знал роман Пушкина практически наизусть и даже, благодаря творческим отношениям с автором, мог получить от него указание на эти гравюры, но, возможно, и сам видел эти и подобные изображения в Публичной библиотеке, в Академии художеств и во время своего первого заграничного путешествия 1829 г. в Германии. Вместе с тем, одним из возможных общих литературных источников, уже известным в пушкиноведении, могло быть описание нечистой силы в «Русских сказках» М. Чулкова (1783): «Вся комната наполнилась дьяволами различного вида. Иные имели вид исполинский, и потолок трещал, когда они умещались в комнате; другие были так малы, как воробьи и жуки с крыльями, без крыльев, с рогами, комолые, многоголовые, безголовые, похожие на зверей, на птиц и всё, что есть в природе ужасного. Все ревели, страшно выли, сипели, скрежетали и бросались на богатыря»[646].

Такие сближения, а также определенное типологическое сходство между гномами «Вия» и чудовищами из сна Татьяны[647] позволяют предположить, что одним из главных сюжетообразующих элементов повести был фольклорный мотив смешения похоронного и свадебного обрядов, ранее представленный в «Главе из исторического романа» и повести «Вечер накануне Ивана Купала» (1830). Здесь он отчетливо связан с «дьявольской свадьбой» («свадьбой наоборот», влекущей смерть одного или обоих участников) и осложнен дополнительной мотивацией гадания на «суженого». Свадебная тематика опознавалась в повести неоднократно[648], однако ее нельзя правильно истолковать, не допуская, что ведьма-панночка, по обряду гадания, сделала Хому «суженым» и/или узнала о нем что-то очень важное, чего он не знает о себе сам. Поэтому она и смогла заманить героя вместе с другими бурсаками, отделить от них в «овин» – одно из сакральных мест гадания и место, подобающее такому «ягненку», – и тут воздействовать на него. В черновой редакции сотник вспоминал, как она говорила перед смертью о Хоме Бруте: «Он знает меня, пусть только вспомнит в овечьем…» (II, 558), – не произнося слова «овин».

Вместе с тем образы чудовищ, чье пространное описание будет в канонической редакции «Вия» сведено до минимума, – это не только гротескные воплощения дьявола или Вельзевула, но и знаки-«эмблемы» земных пороков Хомы, явленные в его сознании, поскольку слово гном в гоголевской «Книге всякой всячины» имело значение «знак»: «Следующими гномами изображают вес аптекарский…»[649] Так, «правильная пирамида» – символ эгоизма, челюсти вместо ног, – чревоугодия, ломка «длинного языка» – это болтливость и полуправда, то есть ложь… Подобные пороки («духи европейские», гномы) возникают, когда «голый человек на голой земле» пытается подменить общий спасительный храм-«ковчег» Веры – личным, ограничивающим ее земным «кругом»…