Петербургский текст Гоголя

«Земное» повторяется на уровне животных-близнецов: волков и собак – то сходящимися, то расходящимися мотивами (свирепости, насилия/охраны, лая/воя…). И потому волчий вой как знак дикой «земляной» жизни, своеобразная замена «волчцов» (в данном контексте антитеза «возвышающему» колокольному звону) звучит ночами перед встречей Хомы с ведьмой, перед последней его службой и перед явлением Вия как Адама (или Иуды)[652]. Это растущий в земле мертвец, плоть от ее плоти, который, по сути, остается человеком и потому, в отличие от чудовищ, способен увидеть Хому. Ответный взгляд героя на своего «земляного / земного» прародителя обнаруживает ужасающе пустое «подземелье» душевного храма Хомы – ту его духовную неуверенность, двойственность, «темноту», которая роднит его с ведьмой-сестрой и пороками-чудовищами. «Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха». А посрамленная «Божья святыня» становится земной могилой для «трупов» Хомы и его чудовищ: «И с тех пор так всё и осталось в той церкви. Завязнувшие в окнах чудища там и поныне. Церковь поросла мохом, обшилась лесом, пустившим корни по стенам ее; никто не входил туда и не знает, где и в какой стороне она находится» (II, 585). Позднее в канонической редакции будет сказано проще и сильнее: «Так навеки и осталась церковь с завязнувшими в дверях и окнах чудовищами, обросла лесом, корнями, бурьяном, диким терновником; и никто не найдет теперь к ней дороги» (II, 217; подчеркнутые слова появились лишь в окончательном варианте).

В эпилоге повести поруганным храмом предстает и опустошенная, «мертвая» душа. Так, товарищ Хомы, бывший богослов Халява стал «звонарем самой высокой колокольни» в Киеве – то есть отчасти вестником Божьим[653] в священном граде, откуда распространялось по Руси православие. Но при этом герой остался во власти земли: постоянно «являлся с разбитым носом», а во хмелю, перед тем как спрятаться «в бурьяне… не позабыл, по прежней привычке своей, утащить старую подошву от сапога…» (II, 218), – чем как бы восполнил свое земное бытие, ведь халявой называлось «сапожное голенище»[654].

От «Вия» становится «видимо далеко во все концы» гоголевского творчества (ср. «подземную» и «подводную» тематику предшествующих «Вечеров» или всеобъемлющий страх в комедии «Ревизор»). Подземный ход увлечет Андрия «под высокие темные своды» католического собора. В мрачном подземелье возле православного храма полякам является призрак казненного предводителя козаков – «кровавого бандуриста» (см. об этом выше, в Гл. II). В полутемной церкви будут молиться одинокие, ослепленные враждой герои «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» – каждый о своей, но одинаково неправедной победе в тяжбе из-за пустяков, на что оба не жалеют ни денег, ни оставшихся им лет жизни. Старая подошва от сапога выглянет из пыльной кучи хлама в доме скряги Плюшкина. Романтические оппозиция и двойничество земного и небесного усложняются Гоголем за счет переосмысления высказываний, цитат, ситуаций из Евангелия и Библии, за счет исторических, фольклорных и религиозных ассоциаций, образуя «притчевую подоплеку» текста, ныне «затемненную» для исследователя, а тем более читателя. И один из ее главных элементов – изображение храма.

В «Вечерах на хуторе близ Диканьки» (1831) черты величественного «храма природы» обнаруживало самое начало цикла: «…когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул… На нем ни облака. В поле ни речи… серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю…» (I, 111). Здесь, по мысли автора, естественному христианскому сообществу и природному храмовому пространству его жизни противостоит мир инородный, ночной – подземный в повестях «Вечер накануне Ивана Купала» и «Страшная месть», подводный, русалочий в повести «Майская ночь, или Утопленница», холодный – «воздушный» и петербургский – в повести «Ночь перед Рождеством» (а еще ад-берлога, где живет черт), откровенно необычный, дьявольский, но по-своему естественный – в повестях «Пропавшая грамота» и «Заколдованное место», а также инославный мир «чужой земли», где «и люди не те, и церквей Христовых нет…» (I, 244), – в повести-легенде о «страшной мести» за предательство веры, и пошлый мир современной автору действительности, лишенный «высокого», без живых, естественных человеческих отношений, – в якобы «неоконченной» повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка».