Петербургский текст Гоголя

Храм как прообраз Царства Божьего, «ковчег», спасающий от страстей и соблазнов, воплощается в современном автору мире только «храмом искусства». Настоящее искусство, по словам художника-монаха во 2-й редакции «Портрета», религиозно, ибо оно – «намек о божественном, небесном рае», оно «выше всего, что ни есть на свете», оно «нисходит в мир… для успокоения и примирения всех» и потому «не может поселить ропота в душе, но звучащей молитвой стремится вечно к Богу» (III, 135), то есть от земли. Служение искусству фактически приравнивается к богослужению: художник «чище всех должен быть душою», избегая мирских соблазнов[657], а создавать свои произведения может только в особом «храмовом» пространстве монастыря или Рима. Поэтому «зала», где выставлено творение истинного художника, сопоставима с храмом: «Чистое, непорочное, прекрасное как невеста стояло… произведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто как гений возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькими устремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы <…> Почти невозможно было выразить той необыкновенной тишины, которою невольно были объяты все, вперившие глаза на картину – ни шелеста, ни звука; а картина между тем ежеминутно казалась выше и выше; светлей и чудесней отделялась от всего и вся превратилась наконец в один миг, плод налетевшей с небес на художника мысли, миг, к которому вся жизнь человеческая есть одно только приготовление. Невольные слезы готовы были покатиться по лицам посетителей… Казалось, все вкусы, все дерзкие, неправильные уклонения вкуса слились в какой-то безмолвный гимн божественному произведению» (III, 111112). И все это, несомненно, противопоставляется смешению «искусства/неискусства» в картинной лавке и в «зале» аукциона, где главным сразу становится страшный портрет с живыми глазами, воплощающий антихриста.

Для творчества Гоголя принципиально важны случаи, когда изображение храма – обязательное или подразумеваемое – в данном контексте отсутствует. Так, у старосветских помещиков, как выясняется, единственная церковь – кладбищенская (иначе Пульхерию Ивановну отпевали бы в домовой), однако нигде прежде не упомянуто, что старички посещали церковь вне усадьбы, хотя отмечены единичные выезды хозяйки на «ревизию». То есть, бездуховность и замкнутость их самодостаточного существования в какой-то мере была связана с неисполнением ими христианского долга. Ведь если у супругов не было детей, то истинным христианам следовало бы официально взять на воспитание ребенка и/или заняться благотворительностью. Вероятно, нарушение этих норм и провоцирует последующее явление наследника-«реформатора». Может быть, сознавая все это, Пульхерия Ивановна завещает похоронить себя на границе освященной земли, «возле церковной ограды» (II, 30). Для старичков храмом стали дом, усадьба, хозяйство, само же богослужение травестировано угощением, подменено культом еды – непрерывным гомерическим насыщением плоти от зари до ночи («Афанасий Иванович по точному подсчету кушал девять раз в сутки…»[658]). Пульхерия Ивановна умирает и оттого, что «не могла уже принимать никакой пищи», а потом вдовец видит обычную совместную трапезу поминальной тризной. Кроме того, дом иногда походил на «химическую лабораторию», то есть на языческий «храм науки»: здесь стоял жреческий «треножник» (с котлом или медным тазом для варки плодов), под которым «вечно был разложен огонь», а рядом «кучер вечно перегонял в медном лембике водку», причем это происходило под яблоней – библейским «древом соблазна».

Представляя старичков жрецами семейного храма, Гоголь указал на источник сравнения – миф о Филемоне и Бавкиде в «Метаморфозах» Овидия (лат. Philemon, Baucis). Однажды Зевс и Гермес, принявшие обличье странников, чтобы испытать благочестие людей, обходили дома в одном из селений. Но никто им не дал приюта, а в каком-то доме даже хотели натравить собак. Лишь в убогом жилище под крышею из камыша их встретили достойно. Хозяева этой хижины прожили здесь от свадьбы до старости, но не нажили ни детей, ни достатка. Не стыдясь нищеты, Филемон и Бавкида, подобно рабам, омыли ноги гостей теплой водой, потом заняли беседой и поставили на стол лучшее, что было, даже хотели зарезать единственного гуся. Когда они с изумлением увидели, как пополняется сам собою кратер с вином, то поняли, кто перед ними. Испуганные старики стали умолять богов простить столь скромный прием… а те оценили их благочестие и наказали потопом селение, превратив его в болото, нечестивых жителей – в лягушек. По просьбе Филемона и Бавкиды боги сделали их жрецами храма, возникшего из хижины. Кроме того, старики пожелали окончить жизнь вместе, в один и тот же миг, чтобы им не пришлось оплакивать друг друга! И когда истек срок их земной жизни, они сразу превратились в растущие из одного корня два дерева – дуб и липу, которые напоминают путникам о случившемся.

Рукопись повести «Старосветские помещики»