Петербургский текст Гоголя

Неудивительно, что в повести возникает и мотив наказания за первородный грех, связанный с темой «земного изобилия рая»: во-первых, это страдания от пресыщения («…дворовые девки… забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои»; иногда по ночам от того же стонал Афанасий Иванович; сам рассказчик в этом доме «объедался страшным образом, как и все гостившие у них, хотя… это было очень вредно…» – II, 20, 23, 27), а во-вторых, непосредственный, хотя и травестированный мотив непорочного зачатия, как бы обусловленного такой едой: «…не проходило нескольких месяцев, чтобы у которой-нибудь из… девушек стан не делался гораздо полнее обыкновенного; тем более это казалось удивительно, что в доме почти никого не было из холостых людей…» (II, 18–19). Но, чтобы не подозревать в адюльтере, подобно некоторым исследователям-морализаторам, Афанасия Ивановича, вспомним, что старички «никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих» (II, 15), и только для них относительно непроницаемы границы сакрализованного пространства усадьбы (за «частоколом»), а для дворовых таковых границ не существует, – потому и свободу, с какой кошечка-фаворитка покидает это пространство «домашних благ» после почти ритуального потребления и насыщения ими, ее хозяйка понимает как разрушение своего изобильного мира, весть о смерти.

Это тоже связано с храмом, но мотивировано несколько иначе и раньше, когда Афанасий Иванович предлагал жене вместо кошки завести в доме собаку, а Пульхерия Ивановна ответила: «Собака нечистоплотная, собака нагадит, собака перебьет все, а кошка тихое творение, она никому не сделает зла» (II, 28). В канонических правилах православной церкви есть запрет вводить собаку в храм из-за ее беспокойного поведения, нарушающего благоговейный порядок и тишину, запаха и т. д., тогда как кошка допускается дажев алтарь. Основание тому – древние представления о нечистоте пса и его упоминание как нечистого животного в Библии[663], а также поверья, что под видом пса может являться дьявол. Вот почему собаке нельзя давать христианское имя, а кошке можно. Вместе с тем привязанность собаки к хозяину, ее верность и самоотверженность вошли в поговорку так же, как «отделенность» кошки от людей.

В понимании Гоголя связанные с землей животные амбивалентны: и кошка, и собака, и «бурая свинья» могут стать, как в фольклоре, пристанищем беса, игрушкой дьявольских сил[664], разрушительных для дома и хозяев – жрецов «храмового» пространства. Поэтому образ серенькой домашней кошечки, уходящей к «диким котам» в первозданные заросли и «бурьян» и туда же возвращающейся – из родного теплого дома от «домашних благ», несмотря на заботу хозяйки, – вводит мотив «дикой» земной стихии, то есть неодухотворенного и потому «неблагодарного» хаоса, разрушающего сложившиеся границы и порядок Дома, равные отношения человека и мира. Этим кошка противопоставлена собаке, что живет вне Дома (храма), но порядок его (с)охраняет. – Ср.: постоянный «лай, который поднимали флегматические барбосы, бровки и жучки, был приятен» рассказчику при посещении «Эдема», и затем, когда он приезжает после смерти хозяйки, «те же самые барбосы и бровки, уже слепые или с перебитыми ногами, залаяли, поднявши вверх свои волнистые, обвешанные репейниками хвосты» (II, 34). И столь же убогим, подслеповатым, заброшенным он видит самого хозяина и дряхлеющий дом, где прошла жизнь «двух старичков прошедшего века <…> и чувства мои странно сжимаются, когда воображу себе, что приеду со временем опять на их прежнее, ныне опустелое жилище и увижу кучу развалившихся хат, заглохший пруд, заросший ров на том месте, где стоял низенький домик, – и ничего более» (II, 14).