Петербургский текст Гоголя

Подобное ослабление, деградация духовного начала (процесс апостасии[668]), связующего и удерживающего материальное, физическое начало мира, приводит к неестественной активности телесного, животного и вещественного, и они обретают некую самостоятельность, как бы выходя из подчинения человеку. Отсюда глупость и скудоумие, отличающие рассуждения героев, нарушение ими логики, которое обычно связано с тем, что долг службы подчиняется личным интересам. Так, занятый разговором судья не слышит ни слова из прочитанной ему бумаги, но затем подпишет ее; городничий, придя по службе к Ивану Ивановичу, именует его «любезный друг и благодетель», туманно ссылается на «требования правительства», но в конце концов соглашается со всем, что сказал хозяин, выпрашивает у него хоть что-нибудь, и «не получив никакого успеха, должен был отправиться восвояси»; а «протопоп отец Пётр… всегда говорит, что он никого не знает, кто бы так исполнял долг Христианский и умел жить как Иван Иванович» (II, 224, 260–261). Все это мы увидим в комедии «Ревизор» вместе с общим «окаменением»…

На смену ожесточенному движению в художественном мире «Тараса Бульбы» и «Вия» приходит статичность двух Иванов. Так, она определяет ключевые сцены, напоминающие «живые картины» того времени[669]: «…Иван Никифорович, стоявший посреди комнаты в полной красоте своей без всякого украшения! Баба, разинувшая рот и выразившая на лице самую бессмысленную, исполненную страха мину! Иван Иванович с поднятою вверх рукою, как изображались римские трибуны! Это была необыкновенная минута! спектакль великолепный!» – но тут же единственный зритель своим поведением подчеркивает искусственность и комизм происходящего: абсолютно равнодушный «мальчик в неизмеримом сюртуке, который стоял довольно покойно и чистил пальцем свой нос» (II, 238). А пытаясь примирить героев, миргородцы просто сталкивают их друг с другом.

На фоне «неподвижных» героев, которые «большею частию лежат», как Поприщин, сидят или стоят, множатся их жесты и/или одно движение распадается на отдельные фазы[670], а высказывание – на отдельные фразы: «Иван Иванович, если попотчивает вас табаком, то всегда наперед лизнет языком крышку табакерки, потом щелкнет по ней пальцем и, поднесши, скажет, если вы с ним знакомы: “Смею ли просить, государь мой, об одолжении?” – если же незнакомы, то: “Смею ли просить, государь мой, не имея чести знать чина, имени и отчества, об одолжении?”» Мыслительные процессы речи и чтения обретают более физиологические черты: «Иван Иванович имеет необыкновенный дар говорить чрезвычайно приятно <…> Это ощущение можно сравнить только с тем, когда у вас ищут в голове или потихоньку проводят пальцем по вашей пятке <…> Приятно! чрезвычайно приятно! как сон после купанья»; герой всегда читает одну и ту же книжку, названия которой «не помнит» (II, 226, 227, 239; ср., Манилов в поэме «Мертвые души»).

Тело героев и его части проявляют некое «самоуправство» (так, тело Ивана Никифоровича превышает нормальный объем; «самопроизвольно» движутся раненая нога городничего и нос судьи; когда герой «задумался», его глаза «перешагнули чрез забор во двор…»; и под.). Инстинктивные же действия животных представлены как сознательные, человеческие: «собаки Ивана Никифоровича» видели в Иване Ивановиче «знакомое лицо» и потому ночью «позволили ему, как старому приятелю, подойти к хлеву», ибо «еще ничего не знали о ссоре», а «бурая свинья вбежала в комнату и схватила… прошение Ивана Никифоровича…» (II, 243, 255). И наоборот – люди уподоблены растениям, животным или неживому (хрестоматийное «Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх»; почтенная дама «откусила ухо у заседателя»; узкие двери делят Ивана Никифоровича на «переднюю половину» и «остальную»). Смещены границы живого и неживого, обычного и необычного: у тех, кто прибыл на «ассамблею» городничего, есть разные «породы» не лошадей, а повозок. «Домы и домики, которые издали можно принять за копны сена, обступивши вокруг, дивятся красоте» миргородской «прекрасной лужи» (II, 244), и сама она, занимая «почти всю площадь», представляется городничему «озером». Поэтому все большее место в мире и городе занимают животные, растения, постройки, вещи… рухлядь. Изображение Ивана Ивановича начинается с его бекеши и смушек и… переходит в описание дома, сада и огорода, где, наряду с овощами, есть «даже гумно и кузница»; к дому «со всех сторон пристроены сени и сенички… видны одни только крыши, посаженные одна на другую, что весьма походит на тарелку, наполненную блинами, а еще лучше на губки, нарастающие на дереве» (II, 224). В Миргороде больше собак «попадается на улице, нежели людей…» (II, 230). «Тощая баба» выносит «выветривать» множество совсем непригодных или просто ненужных вещей, которые хранятся вместе с «юбкой покойной бабушки», чиновничьей шпагой и сломанным ружьем (II, 228–230).