Петербургский текст Гоголя

Это не-оружие и становится предметом раздора приятелей, поскольку для каждого из них имеет разную ценность, символизируя различные идеалы (охоту, дворянство, безопасность и проч.). Причем выясняется: на самом деле каждый всегда считал себя выше другого и лишь «дарил» его дружбой, смотрел на него как на пьедестал собственных добродетелей. Ссора приятелей и предшествующий ей диалог в «совершенно темной» комнате обнаруживают их духовную «темноту» (та же скрытая метафора характеризовала и Хому Брута. – См. выше, на с. 307). Кроме того, есть интересная особенность в виде «солнечного луча», который проходил через комнату «и, ударяясь в противостоящую стену, рисовал на ней пестрый ландшафт из очеретяных крыш, дерев и развешанного на дворе платья, все только в обращенном виде. От этого всей комнате сообщался какой-то чудный полусвет» (II, 231–232). Все это позволяет исследователям говорить о перекличке с образом «пещеры» в седьмой книге «Республики» Платона[671]: здесь диалог не приводит к установлению истины, иллюстрируя тезис философа об искаженном восприятии действительности людьми, как бы заключенными в темную пещеру, перед которыми луч света извне рисует непонятные картины внешнего мира. Сама же обстановка «пещеры», где лежит голый человек, намечает атмосферу доисторических времен (вспомним мотив «дикой» стихии, тяготеющей к распаду и хаосу), а «чудный полусвет», подобный «чудному свету» в сцене колдовства из повести «Страшная месть» (I, 257), – знак уже иного, скорее всего, злого, бесовского мира. Тем самым темная «пещера», где кипят человеческие страсти, противопоставлена Храму[672].

История в «Миргороде» и «Арабесках» – это Божественный Храм, который совместными усилиями, по Божьему Промыслу, возводит человечество и который достигает высшей точки на Рождество Христово, после чего в Средневековье люди пытаются страшными усилиями сохранить достигнутое, удержать равновесие Божественного и дьявольского, духовного и материального, религиозного и мирского, однако Новое время все больше разделяет «Град Небесный» и «земной». Не исключение история Малой России, которая сопрягается не только с Древней Русью, норманнами (викингами), Россией и Польшей, но и с прежними культурными эпохами, что отражены в ее развитии (Древняя Греция – отчасти в повестях «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба», Древняя Греция и Древний Рим – в бурсацких сценах повести «Вий», черты же Древнего Рима периода упадка, неправедно и бесславно воюющего, – в повести о ссоре двух друзей). А далее, как показывает хронология повести, «большая», общая для человечества история распадается на хаотическое множество «личных» жизненных линий – все больше расходящихся, не сводимых воедино даже великими событиями. Людей Нового времени уже вовсе не интересует общее!

Такое понимание истории в «Миргороде» выражается в самом движении художественных форм. Здесь идиллия как равенство духовного и физического начала, человеческого и природного (растительного, животного), как форма их сосуществования в некоем согласии-родстве сменяется героическим эпосом противостояния, когда человек и целые народы сталкиваются, бьются и гибнут за Веру, за идею и те духовные ценности, что определяют национальный идеал. Но изначально противоречие возникает между телом и духом человека, который своим религиозным энтузиазмом одушевляет природу и, даже погибая физически, остается жить в духовно-религиозном единстве, в Слове, как Тарас Бульба. Таким образом, в первой части цикла еще преобладает духовное начало. Однако во второй части его нейтрализует мистерия (миракль) повести «Вий», где герои уже сомневаются или прямо отвергают веру, а недостаточный энтузиазм, вялость, неправедность Хомы восполняется активностью нечисти в самой церкви, и только гибель как взаимоуничтожение противостоящих сторон уравнивает их, после чего остаются лишь слухи и домыслы. Наконец, сатира о том, как поссорились два приятеля, использует подобные слухи и домыслы как единственное знание о жизни, которое доступно героям и рассказчику в мире, подобном темной «пещере» Платона, поскольку здесь люди пренебрегают истинами евангельского четверокнижия – земной истории Сына Божьего.