Петербургский текст Гоголя

И выясняется, что восторженно, с любовью обрисованные повествователем эти «два почтенных мужа, честь и украшение Миргорода» – на самом деле «существователи», которые, говоря словами юного Гоголя, «задавили корою свой земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека» (X, 98)[667]. Их «героические» черты лишь нарисованы на маске, скрывающей корысть, эгоизм и безнравственность, их дружба и благочестие показные, они каждое воскресение в церкви, но в сердце лицемерны и немилосердны, ведь главное для них – довольство собой, своим положением, домом и другой собственностью. Так Иван Иванович одинаково «человеколюбиво», долго и вдумчиво расспрашивает каждую нищенку, но никому не подает ни копейки милостыни.

Человек Нового времени предстает здесь не просто сиротой (как, например, Хома Брут, оставленный обществом, родителями и товарищами) – теперь он почитает это одиночество высшим благом для себя, все свои действия – несомненно и единственно правильными и чванится невежеством и грехами как добродетелью. Проявляется это большей частью именно по мелочам. Так, съев очередную дыню, Иван Иванович «сам, собственною рукою, сделает надпись над бумажкою с семенами: “Сия дыня съедена такого-то числа”» (II, 224), а когда ему предлагают чашку чая, он несколько раз солидно откажется, прежде чем взять. Городничий «при ежедневных рапортах, которые отдают ему квартальные надзиратели, всегда спрашивает, нашлась ли пуговица» от его мундира, которая «оторвалась во время процессии при освящении храма назад тому два года…»; он же сообщает, что «наукам не обучался никаким: скорописному письму… начал учиться на тридцатом году своей жизни» (II, 256, 259). Главные герои облачаются напоказ – и летом! – в такую богатую одежду, как меховой кафтан (бекешу), своего рода визитную карточку, по которой их должны ценить окружающие, но когда их не видят, обнажаются частично или совсем, как бы не доверяя лишним оболочкам одежды. Поэтому любое умаление своего достоинства они почитают преступлением и ожесточенно мстят за него, даже если это грозит уничтожить их самих и все нажитое. Такой «смертельной для… чина и звания обидой» Иван Иванович считает «гнусное» уподобление «гусаку» (но пропускает мимо ушей более обидный из-за сопоставления мужчины с курицей тоже «птичий» глагол «раскудахтался»), ибо он гусаком «никогда отнюдь не именовался и впредь именоваться не намерен», а доказательством собственного «дворянского происхождения» он считает церковную запись про свое рождение и крещение («Гусак же <…> не может быть записан в метрической книге, ибо гусак есть не человек, а птица…» – II, 249).

Хуже обиды может быть только потеря собственности! Например, Антон Прокофьевич Пупопуз (или Голопузь – как, очевидно, шутит рассказчик) «не имеет своего дома. У него был <…> но он его продал; на вырученные деньги купил тройку… и небольшую бричку», а «их променял на скрыпку и дворовую девку, взявши придачи двадцатипятирублевую бумажку. Потом скрыпку… продал, а девку променял за кисет сафьянный с золотом. И теперь у него кисет такой, какого ни у кого нет. За это наслаждение он… должен оставаться в городе и ночевать в разных домах, особенно тех дворян, которые находили удовольствие щелкать его по носу» (II, 266). И потому с ним «никто иначе не говорил, как шутя»; а иногда «клали ему на голову зажженную бумагу, чем особенно любили себя тешить судья и городничий» (ср.: Башмачкин в повести «Шинель»), – то есть благородные люди издевались над беззащитным, а больше всего те, кто официально стоял настраже закона. Сам же приживала, в какой-то мере предтеча Ноздрева, принимал это как само собою разумеющееся и готов был на всё за приют и еду, при этом «божился десять раз на один час», клялся самым дорогим, поскольку его клятвопреступления абсолютно безнаказанны. Герой потерял себя, когда лишился собственности: он беззащитен, полностью зависим от других и «совершенно добродетельный человек во всем значении слова: даст ли ему кто из почетных людей в Миргороде платок на шею или исподнее – он благодарит; щелкнет ли его кто слегка в нос, он и тогда благодарит» (II, 266). Этот «голый человек на голой земле» бесприютен в ином, высшем смысле – оставлен Богом и потому не различает добра и зла, лжет нагло, бесстыдно, постоянно, ибо полагает, как позднее некоторые герои Достоевского, что уже «всё позволено». Недаром среди героев-миргородцев нет священника даже в церкви – она «пуста» в праздничный день (II, 275).