Петербургский текст Гоголя

Миф о Филемоне и Бавкиде был освоен европейской литературой в период классицизма, когда была важна поучительная сторона истории о добродетельных супругах, их верность долгу. Такими они изображены в близкой к тексту Овидия поэме Ж. Лафонтена (1685), чей вольный перевод в 1805 г. сделал сентименталист И. И. Дмитриев. Буржуазный век принес переосмысление мифа: во второй части «Фауста» (1831) И. В. Гете гибель Филемона и Бавкиды стала символом крушения понятного и уютного патриархального мира-храма, предвещая уход самого автора[659]. Гоголь, по-видимому, переосмысливал мотивы античного мифа – на фоне традиций классицизма и сентиментализма карамзинского толка – по правилам нового, романтического направления, которые он тогда принимал и от которых затем попытался так же настойчиво отказаться. В этом плане «Миргород» можно рассматривать как реквием великой литературе и ее корифеям: художникам-историкам Карамзину, Гете (умер весной 1832 г.) и В. Скотту (умер осенью 1832 г.)[660].

Какие же мотивы истории Филемона и Бавкиды, начиная с «длинношейного гуся», были важны для Гоголя, что им прибавлено и что преобразовано? Современный исследователь замечает об этом: «Вообще параллель Филемон и Бавкида / Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна <…> представляется более глубокой, чем это может показаться на первый взгляд. При всем различии “Метаморфоз” Овидия и реалистического произведения XIX столетия имеет место целый ряд знаменательных перекличек, что свидетельствует о “памяти” идиллической традиции.

1. Радушие супругов обнаруживается при помощи взгляда извне: богов у Овидия и рассказчика у Гоголя, которые и в том и в другом произведении выступают в функции “гостей”.

2. Противопоставление мира старичков иному, “большому” миру, совпадающему у Гоголя с миром, в котором живет рассказчик, наблюдается и у Овидия, где противопоставлены “праведные” супруги и “безбожные соседи”.

3. Отсутствие детей у Товстогубов… не может быть показателем их семейно-идиллической “ущербности”: у овидиевских героев детей также нет.

4. И для Овидия, и для Гоголя время, в котором разворачивается действие произведений, как показывает экспозиция, – уже прошедшее»[661].

Добавим сюда мотив служения Храму, что вводят персонажи, изображенные на картинах в доме старосветских помещиков: архиерей (его избирают только из черного монашества), Петр III (видимо, ему присягал Афанасий Иванович, вступая в службу, и остался верен своей присяге) и, наконец, герцогиня Лавальер – фаворитка Людовика XIV, которая его боготворила и родила от него двух детей, но не смогла перенести охлаждения любви короля и в 30 лет ушла в монастырь. Описывая тот монастырь кармелиток в «Письмах русского путешественника», Н. М. Карамзин восхищается картиной живописца Лебрюна, изображающей «милую, трогательную» Марию Магдалину, и объясняет причину своего пристрастия: художник «в виде Магдалины изобразил нежную, прекрасную, герцогиню Лавальер, которая в Лудовике XIV любила не царя, а человека и всем ему пожертвовала: своим сердцем, невинностию, спокойствием, светом»[662]. Храм создается службой ему человека, который тем самым воздвигает храм в себе. Однако далее Гоголь травестирует мотив служения, переосмысливая слово жрец по отношению к героям, непрерывно расходующим, перерабатывающим, потребляющим (в основном, пожирающим) блага земного храма, который обеспечивает жизнь своим жрецам и челяди в замкнутом, раз и навсегда заведенном кругообороте патриархального хозяйства. Оно погибнет, как только ослабнет механизм, основанный на человеческом труде и непрестанных заботах.