Петербургский текст Гоголя

Вместе с тем четыре повести «Миргорода» в какой-то мере отражают жанровый поиск в раннем гоголевском творчестве: от идиллии «Ганц Кюхельгартен» – к героическому эпосу исторического романа и повестей «Вечеров…» о судьбах козачества, к наглядной мистериальности «Бисаврюка, или Вечера накануне Ивана-Купала» и почти одновременно к сатирическому изображению заурядной, пошлой, выморочной современности в главах «Страшного кабана» и повести о Шпоньке. Но лишь в «Арабесках» и «Миргороде» изображению действительности будут присущи явно апокалиптические тенденции, которые опираются на пророчества Священного Писания и указанные в них приметы «последних времен», когда «люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы…» (2 Тим. 3:2). И вероятно, потому не так уж наивно звучит вопрос рассказчика повести о двух Иванах: «Что ж теперь прочно на этом свете?» – когда типичные герои современности возвеличивают себя, даже находясь в церкви, вносят туда распри вместо любви и тем самым губят свой Храм гордыней и самообожением, приближая «конец времен».

Примеры этого многократно умножаются в Санкт-Петербурге, где «пространство Храма» неумолимо сокращается, трансформируется и разрушается быстрее, нежели в других, природных местах Российской империи. Поэтому для столичных «чиновничьих» повестей Гоголя принципиальна своеобразная «фигура умолчания» о храме. Его посещение государственными служащими было обязательно и фиксировалось начальством, особенно по праздникам, причем в издаваемых накануне специальных распоряжениях зачастую была оговорена и форма одежды. Но в «Записках сумасшедшего» перерыв в записях («Ноября 13» – «Декабря 3») позволяет предположить, что, отсутствуя в департаменте «более трех недель» (III, 200–206), чиновник Аксентий Поприщин пропустил службу 21 ноября в двунадесятый богородичный праздник Введения во храм. И то, что о мелком чиновнике и после этого не сразу вспомнили, характеризует отношение к нему на службе. Бескорыстная любовь к людям своеобразно проявляется у героя только в сумасшедшем доме – «храме скорби». И происходит это, судя по датировке его записей, предельно близко к Рождеству Христову.

А для титулярного советника Акакия Акакиевича Башмачкина «днем самым торжественнейшим», когда им овладело «самое праздничное расположение всех чувств» (III, 156–157), стал вовсе не церковный праздник, а тот день, когда бедный чиновник, в результате поистине религиозного самоотвержения, наконец обрел новую шинель. Языческий, по сути, культ вещи возникает потому, что герой «служил букве, а не духу» (впрочем, как все окружающие его – от рождения – в «темном» петербургском пространстве). И утрата шинели происходит после полуночи на окраинной «бесконечной площади», на которой вместо церкви, «Бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке…» (III, 161; в столице церквей не было только на Дворцовой и Сенатской площади, да на военных плацах). Вероятно, поэтому здесь, в «темном», стихийном пространстве, и действуют первобытный закон Силы, заклятия и призраки. Итак, слепая вера в «казенный храм службы» отбрасывает к язычеству, к «детству» человечества. А разрушается эта вера у Башмачкина лишь в предсмертном прозрении, когда, потрясенный «высшей» несправедливостью, герой в бреду «даже сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, от роду не слыхав от него ничего подобного, тем более, что слова эти следовали непосредственно за словом “ваше превосходительство”» (III, 168).

В первом томе «Мертвых душ» (1842) церковь как главный элемент городского и деревенского пейзажа зачастую отсутствует, или оказывается однорядна с другими, или замещена, то есть искажена. Так, в начале 6-й главы автор, перечисляя поражавшие его в детстве и юности дорожные впечатления от какого-нибудь города, наряду с единственным «каменным… казенным домом», рынком и уездным франтом упоминает «правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью <…> Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь <…> Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность… и безучастное молчание хранят мои недвижные уста» (VI, 110–111).