Петербургский текст Гоголя

Так Андрий оказывается в мертвенно спящем городе, где «ни одна труба не дымилась» и «мертвый вид… прерывался слабыми, болезненными стонами», а «на страже стояли часовые, бледные, как смерть… больше привидения, нежели люди», где на дороге «женщина, страшная жертва голода… при последнем издыхании» стиснула «зубами иссохшую свою руку» (II, 317). Содрогаясь от увиденного, герой спешит «вслед за татаркою» в дом своей возлюбленной, где тоже мертвое забытье: «Везде была тишина: все или спало, утомленное страданием, или безмолвно мучилось. Он вступил на порог спальни. О, как замерло его сердце!..» (II, 317). И когда он видит панночку, она «томна… бледна… белизна ее… пронзительна, как сверкающая одежда серафима»; у нее «небесное лицо», и «это небесное создание… которое, казалось, для чуда было рождено среди мира, к ногам которого повергнуть весь мир, все сокровища казалось малою жертвою… терпело голод…» (II, 317; «…а козаки менее всего могли сносить голод…» – II, 353). Обожествляя страдающую панночку, герой тем самым признает ее власть над собой, вновь подчиняется «долгому, сокрушительному» взгляду, буквально склоняется перед ней («Он бросился к ногам ее, приник и глядел в ее могучие очи»), называет «царицей» и готов разделить ее судьбу, а для этого «со всею силою и крепостью воли» козака отрекается от «всего, что ни есть на земле», чтобы быть с ней, отдает своих «отца, брата, мать, отчизну…» (II, 318).

Однако выбирать из ряда неоднозначных мотивировок его поведения лишь одну, как это привычно для некоторых исследователей, представляется не совсем корректным. Андрий действительно изменяет козачеству, предает родных и товарищей, но переходит на заведомо слабую, страдающую сторону, рискует умереть от голода в городе, или, в случае его захвата, быть как изменник повешенным, или, тоже по обычаю того времени, быть утопленным в мешке с котом, петухом и змеей. И цель, что его оправдывает, ради которой он всем рискует, идет против всех, проявляя свою козацкую натуру, – это воссоединение души, двух ее «половинок» в единое целое (подтверждаемое единением телесным: «…лобзание… слило уста их, прикипевшие друг к другу». – II, 318) в то время, когда враждуют народы и «мужское» противопоставлено «женскому». Недаром сразу после встречи Андрия с панночкой городу приходит помощь[306]. Хотя, возможно, все происходящее с героем – результат колдовского «обворожения», похитившего часть его души (ведь панночка так похожа на ведьму в «Вие», и вместе с татаркой – демоническим помощником – они буквально «разрывают» природу героя), а спасая панночку и город, Андрий губит свою душу.

В пользу этого предположения говорит стремительная дегероизация Андрия, который после своей измены, по сути, отчуждается от всех. Так, для Янкеля (демонического помощника козаков) он стал «важным рыцарем», как польские паны, ибо надел «богатые латы: все в золоте», за «сто восемьдесят червонных», и «славно муштрует солдатами», – а с точки зрения Бульбы, за деньги и власть «продал Христову веру и отчизну» и не может быть его сыном: такого изменника «породил… черт, на позор всему роду!» (II, 319–320). Во время боя Андрий возглавляет «отряд, стоявший, по-видимому, в засаде» (II, 320), – то есть, по замыслу воеводы, должен напасть на козаков внезапно, с тыла, ошеломить своим появлением, заведомо меньше рискуя, чем в открытом бою. Обратим внимание, что, когда Андрий идет на это, он как бы лишается коня, «спешивается» (хотя окружающие его поляки на конях), – и тогда он уже не воин! Это подтверждает его поведение: вот он «узнал… издали» отца и «весь затрепетал. Он, как подлый трус, спрятался за ряды своих солдат и командовал оттуда своим войском <…> Нужно было… увидеть олицетворенное свирепство (Тараса. – В. Д.), чтобы извинить трусость Андрия, чувствовавшего свою душу не совсем чистою. Бледный, – он видел, как гибли и рассеивались его поляки, он видел, как последние, окружавшие его, уже готовы были бежать…» (II, 321). Все это не мужские и уж тем более не воинские проявления чувственного начала, которые венчаются чисто женской реакцией – истерикой («“Спасите!” – кричал он, отчаянно простирая руки…»), а затем полной неподвижностью, ступором: «Отчаянный (здесь: отчаявшийся. – В. Д.) Андрий сделал усилие бежать, но поздно… Безнадежно он остановился на одном месте» (II, 321)[307]. И перед гневом отца сын тоже «был безответен <…> не произнес ни слова… стоял, как осужденный <…> бледный, как полотно, прошептал губами одно только имя… это было имя прекрасной полячки <…> повис он головою и повалился на траву, не сказавши ни одного слова» (II, 322), – то есть был убит гораздо раньше выстрела Тараса.