Петербургский текст Гоголя

Такое видение мира Андрием демонстрирует открытость его сознания, подготавливает и мотивирует дальнейшую передачу его чувств и мыслей, а главное – подчеркивает принципиальное сходство его взгляда на мир с тем, как видит мир всеведущий автор – ученый и художник. Для обоих – это «страшная и чудная картина», и недаром здесь в отсветах пламени возникают бесовские «смуглые черты лица» татарки (II, 314; напомним, что ни в Сечи, ни и в лагере козаков под страхом смерти «не смела показаться ни одна женщина». – II, 303). Андрий «вдруг почувствовал… присутствие» ее (может быть, по инстинкту или голосу крови, о чем было сказано выше), узнал служанку «дочери ковенского воеводы» – и прошлое вновь захватило героя, его чувство к панночке оказывается живо и противостоит «опустошению земли», и потому его «сокрушает» известие, что она в осажденном городе и «другой день уже ничего не ела» (II, 314–315). По сути, речь идет только о христианском милосердии героя (и он, и татарка в данном эпизоде усердно взывают к Богу). Это отнюдь не предполагает измену. Панна лишь надеется, что Андрий не захочет «изменить ей», и доверяет ему тайну подземного хода, от которого зависит жизнь – не только ее, всего города. Пройдя по этому ходу, герой может увидеть красавицу и спасти ее от смерти, как положено настоящему рыцарю, но (вот парадокс!) с помощью грубой пищи, нагруженной в козацкие «мешки и неизмеримые шаровары» (II, 316), хотя сказочной царевне, мы знаем, нельзя употреблять обычную еду. Так, уступая личной христианской «потребности любви», Дома и «рыцарства», Андрий отделяется от Козачества (ср. – Тарас Остраница).

Это происходит через «обряды смерти», необходимые для «инициации» новой жизни героя. Сначала «грудь его» копьем пронзает «острие радости», затем, когда татарке угрожает разоблачение, он смотрит вокруг с «мертвою, убитою душою»; после вопроса отца о татарке Андрий уподобляется «мертвецу, вставшему из могилы» (ведь наказанием тому, кто нарушил установления и привел в лагерь женщину или здесь встретился с ней, должна быть смерть – а не порка, которую обещал сыну Тарас); дальше сказано, что его «дух… казалось, улетал при одной мысли о той радости, которая ждала его впереди»; наконец, перед своим уходом юноша уже не чувствует «ни сердца, ни земли, ни себя, ни мира…» (II, 315–316). Семантику могилы актуализирует упоминание о крышке, маскирующей подземный ход: это был «небольшой четвероугольник дерна»; «небольшое отверстие» как бы само собою «вдруг открылось перед ним и снова за ним захлопнулось», оставив героя «в совершенной темноте» (II, 316). Он вслепую идет вниз по лестнице, его ведет неведомая рука (татарки) – это метафора пути «от Бога» («Грех и зло есть движение вниз и от Бога»[303]), пути, обратного лестнице Иакова, православной «Лествице». А «новую» жизнь Андрий начнет на заре (II, 317), когда из могильной темноты вновь подымется – в город.

Примечательно, что средневековую метафору «душевного города», указанную автором в отношении «Ревизора», никогда не обращали к средневековому «Тарасу Бульбе», хотя она лишь более отчетлива во 2-й редакции, а следовательно – изначальна. Запорожцев в городе привлекает богатая добыча, для защиты которой, на их взгляд, возводились эти стены. Кроме того, они ненавидят города и дома, противопоставляя им степной или морской простор и волю, и в городе-крепости, как Тарас в Варшаве, видят воплощение чуждого им индивидуализма, меркантилизма и обособления человека от людей. Наоборот, Андрий идет в город, вдруг ощутив: этого недостает его душе, без этого неполна и бессмысленна его дальнейшая жизнь, которой он теперь не дорожит, и не только «царевну» спасает, но и цельность своей души. Причем в той ситуации роль избавителя подразумевает, как в сказке о спящей царевне[304], спасение ее и всех окружающих – в данном случае в городе – от чар злого колдовства[305] (ср. 2-ю редакцию, где герой осознает эту миссию и, отрекаясь от отца, брата, товарищей, обещает «прогнать запорожцев <…> биться со всеми…» – II, 113).