Петербургский текст Гоголя

Безусловно, пафос гоголевского повествования – изобличение «проклятых ляхов» в заурядном, обыденном, но оттого не менее дьявольском, чем у демонических персонажей, вероломстве и меркантилизме. И если перед поездкой Янкель предупреждает Бульбу: «Там все такие ласуны, что Боже упаси. А особливо военный народ: будет бежать верст пять за бочкою (если подумает, что в ней «горелка». – В. Д.) <…> Там везде по дороге люди голодные, как собаки; раскрадут, как ни береги», – то затем в Польше уже откровенно сокрушается: «…что это за корыстный народ! И между нами таких нет» (II, 336). Все это подтверждается эпизодом, когда Бульбу в обличье иностранного графа Янкель ведет в тюрьму к Остапу и, «встречаясь со всяким» военным, подчеркивает меркантильную общность с ним, некий корыстный интерес: «Пан, это ж мы. Вы уже знаете нас, и пан граф еще будет благодарить <…> Это мы, это я, это свои!» (II, 342–343). Последний на их пути – бестиального плана «гайдук, с усами в три яруса», «очень похожий на кота», со смехом, «несколько похожим на лошадиное ржание» (II, 343), олицетворяет хамство, невежество, а главное – алчность, злобу и коварство польских военных. К этому типу принадлежит в отрывке «Пленник» начальник «отряда рейстровых коронных войск <…> с неизмеримыми, когда-либо виданными усами, длиннее даже локтей…» (III, 301–302), в <Главах исторической повести> – «начальник польских улан» («…рослый поляк с глупо-дерзкою физиономиею», у кого Остраница вырвет ус. – III, 279), чей образ близок к изображению «пана – угнетателя крестьян и Козаков» в вертепе[322].

Грубая, преувеличенная лесть Янкеля неотразимо действует на этого самовлюбленного пана, для которого его внешность и благополучие важнее всего в мире. Подобно другим полякам, он считает козаков «собаками» и «недоверками» (II, 344), но не стесняется шантажировать оплошавшего врага, чтобы извлечь выгоду из его промаха, обобрать до нитки. После чего Янкель, «которого ела грусть при мысли о даром потерянных червонцах», сопоставляя себя с паном, посетует с иронией и горечью: «…какое счастие посылает Бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных» (II, 345). Здесь показательна «смена знака»: ИР повествовала, как гетмана-предателя Перевязку высвободил из рук стороживших его козаков некий крамарь Лейбович, «очаровавший якобы стражу проданным от него для караульных табаком» (ИР, 52).

Варшавские эпизоды завершаются тем, чем и должно завершиться романтическое повествование о «нехорошем народе», – массовой сценой, где толпа католиков, пришедших глазеть на казнь, одновременно проявляет демонические равнодушие, любопытство, «деловой» интерес и даже прямую одержимость: «Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее <…> Иные рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но большая часть была таких, которые на весь мир и на всё, что ни случается в свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу» (II, 346). Такое поведение толпы обусловлено чувственно-земным, «женским» началом[323], «страстями», но не разумом (недаром здесь «множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых…»), а любое разумное объяснение казни заранее профанируется ее толкованием, которое дает немногословный «знаток» мясник или женоподобный шляхтич для своей «коханки Юзыси» (II, 346). Явно бесовские – одновременно и мужские и женские! – «престранные рожи в усах и в чем-то похожем на чепчики» выглядывают «из слуховых окон»; панна бросает земные «плоды» в «толпу голодных рыцарей» (II, 347), что ассоциируется с кормлением стаи охотничьих собак[324]. Бесовский и бестиально-охотничий план изображения довершает ловчий сокол «в золотой клетке», который «был также зрителем: перегнувши набок нос и поднявши лапу, он… рассматривал также внимательно народ» (II, 347). Такие детали, подробности описания «прозаизируют» происходящее[325], но при этом масса католиков обнаруживает и «хищные», «животные», и демонические, и «деловые» черты.

Животная безрассудность и жестокость «черни» (образ толпы-зверя-ребенка) – идеальный фон для Героя, страдающего за Веру и Отечество, который в данном случае противостоит не только палачу, исполняющему волю враждебного государства, но и равнодушию и праздному любопытству окружающих. От них Остапа и его соратников отличает естественность, бескорыстие, жертвенность, ответственность, «тихая горделивость»; козаки «не глядят и не кланяются», ибо не считают собравшихся христианами (II, 347). По существу, сцена казни подтверждает слова Тараса: «То татарва, а то ляхи – другое дело… Еще у бусурмена есть совесть и страх Божий, а у католичества и не было, и не будет <…> Что, если бы вы попалися в плен да начали бы с вас живых драть кожу или жарить на сковродах?» (II, 325).