Петербургский текст Гоголя

Недаром сцена казни Остапа и его товарищей среди враждебной польской толпы так схожа с описанием казни Паткуля в романе И. И. Лажечникова «Последний Нови́к»[326] или непосредственно в «Истории Карла XII» Вольтера[327], на которую опирался Лажечников. А фигура умолчания об «адских муках» (их картиной автор якобы не рискует смущать нынешних читателей), видимо, позаимствована из описания пыток инквизицией католического монаха Гилария в упоминавшемся выше готическом романе «Монах». Впрочем, бесчеловечные пытки и изощренные способы казни «ляхами» запорожцев – наравне с меркантилизмом и сребролюбием поляков – были распространенными мотивами украинского вертепа, «Истории Русов» (откуда подобные картины попали в «Историю Малой России») и были соответственно представлены в исторических сочинениях того времени. Так, в стихотворении Н. Маркевича «Медный бык» было изображено, как толпа на варшавской площади радуется казни Наливайко:

Ребячески буйно народ хохотал,
И шапками каждый огонь раздувал <…>
Мальчишки с весельем скакали кругом,
Отцы приводили детей на потеху[328]

.

Следует отметить и развитие мотива инициации: испытания Остапа приводят к «апостольской» смерти живого «среди мертвой толпы» (II, 348), среди «неверных», смерти для утверждения и распространения Веры, а его обращение к отцу в смертную минуту вызывает евангельскую ассоциацию. И последующая народная война – это ответ на казнь Остапа и его товарищей и поприще Тараса, чей «совет дышал только одним истреблением…» (II, 350). Но в решающий момент гетман Остраница и козацкая старшина поддаются чувству: зная о вероломстве поляков, проявляют, по словам полковника Бульбы, «бабье малодушие» и заключают с ними «трактат, обеспечивший бы во всем козаков», за что и будут затем замучены (II, 350–351).

Отныне только Тарас будет мстить полякам за Остапа, распространяя везде хаос и смерть: он «нес гибель туда, где его вовсе не ожидали. Никакая кисть не осмелилась бы изобразить всех тех свирепств, которыми были означены разрушительные его опустошения. Ничто похожее на жалость не проникало в это старое сердце, кипевшее только отмщением. Никому не оказывал он пощады. Напрасно несчастные матери и молодые жены и девицы, из которых иные были прекрасны и невинны, как ландыш, думали спастись у алтарей: Тарас зажигал их вместе с костелом. И когда белые руки, сопровождаемые криком отчаяния, подымались из ужасного потопа огня и дыма к небу и растрепанные волосы сквозь дым рассыпались по плечам их, а свирепые козаки подымали копьями с улиц плачущих младенцев и бросали их к ним в пламя, – он глядел с каким-то ужасным чувством наслаждения и говорил: “Это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!” – и такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении» (II, 352). Так соединяются мотивы огненного языческого жертвоприношения и погребального костра, адского огня и сожжения еретиков (аутодафе), избиения младенцев, Божьей кары – Потопа и, видимо, Апокалипсиса. А выявленный нами выше принцип антитетического единства определяет огненный демонизм «исступленного седого фанатика» (II, 352) как иную сторону его религиозного энтузиазма[329].

На пиру перед битвой Бульба выступал в роли священника, ведущего литургию, где «Телом Христовым представало соборное тело “товарищества”, что оставалось нерушимо целостным после ухода Андрия, потерь и даже раскола в запорожском войске»[330], «горелка» из боевой рукавицы была причастием – кровью Христа, которая объединяет козаков, проливающих за Веру кровь, и приобщает их к смерти («…чтобы как эта горелка играет и шибает пузырями, так бы и мы шли на смерть»), а Сечь была названа оплотом Веры (фактически Церковью), противостоящим «всему бусурманству» и порождающим Козачество (II, 328). Вместе с тем пожелание Тараса, чтобы «вера Христова» разошлась бы «по всему свету… и все бусурмены поделались бы наконец христианами» (II, 328), – двусмысленно, ибо означает появление антихриста и конец света.