Петербургский текст Гоголя

Но я стою в бездействии, в неподвижности. Мелкого не хочется! великое не выдумывается!» (X, 256–257). Впрочем, за великим дело не стало. Буквально в следующем письме Гоголь признался, что слишком жаждет «современной славы» драматурга и потому «помешался на комедии», которую хотел создать, используя злободневную и разноплановую русскую проблематику: «Она (комедия. – В. Д.), когда я был в Москве, в дороге, и когда я приехал сюда, не выходила из головы моей, но до сих пор я ничего не написал. Уже и сюжет было на днях начал составляться, уже и заглавие написалось на белой толстой тетради: Владимир 3-ей степени, и сколько злости! смеху! соли!.. Но вдруг остановился, увидевши, что перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что не пропустит <…> Но что комедия без правды и злости! Итак, за комедию не могу приняться. Примусь за Историю – передо мною движется сцена, шумит аплодисмент, рожи высовываются из лож, из райка, из кресел и оскаливают зубы, и – история к черту. – И вот почему я сижу при лени мыслей»[369] (Х, 262–263). То есть историческую «правду и злость», охват, актуальность будущей комедии автор связывал с драматизмом (и несомненным комизмом!) осмысления русского прошлого. Последние фразы позволяют предположить, что Гоголь драматизировал историю, понимая ее как своего рода «Божественную комедию» (и/или трагикомическую «бессмыслицу жизни» – как будет потом в «Мертвых душах»), и этот принцип предопределял сатирическое изображение современности. Впрочем, у молодого писателя были и другие веские причины для пессимизма…

Столичная жизнь принесла Гоголю не только славу. Летом 1832 г. он заболел и сначала, по дороге на родину, будучи в Москве, обратился к известному врачу, профессору Московского университета И. Е. Дедьковскому[370], а затем, вернувшись в Петербург, – к лейб-медику, профессору терапии С. Ф. Гаевскому[371]. Следующую зиму он, по своим словам, «отхватал» в тонкой шинели, да и новая квартира – «чердак» в доме Демут-Малиновского – оказалась весьма холодной, после чего состояние его здоровья всерьез обеспокоило друзей, Пушкина и Жуковского.

Позднее, в <Авторской исповеди> (1847), Гоголь будет связывать начало своего «писательства» именно с «болезненным состоянием» и потребностью от него отвлечься: «Ни я сам, ни сотоварищи мои, упражнявшиеся также вместе со мной в сочинениях, не думали, что мне придется быть писателем комическим и сатирическим… несмотря на мой меланхолический от природы характер <…> Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, показавшихся в печати, заключалась в некоторой душевной потребности. На меня находили припадки тоски, мне самому необъяснимой, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать. Выдумывал целиком смешные лица и характеры, поставлял их мысленно в самые смешные положения, вовсе не заботясь о том, зачем это, для чего и кому от этого выйдет какая польза <…> Может быть, с летами и с потребностью развлекать себя веселость эта исчезнула бы, а с нею вместе и мое писательство», – и тут же приведено воспоминание, как Пушкин в беседе «начал… представлять мне слабое мое сложение, мои недуги, которые могут прекратить мою жизнь рано…» (VIII, 439). Надо полагать, упомянутая таким образом болезнь изначально воспринималась Гоголем в то время, прежде всего, как унаследованная от отца, а следовательно – смертельно опасная![372] куда серьезнее, нежели просто «геморроиды» (о которых он в 1831 г. написал матери шутливо: мол, у всех здесь они есть, вот и у меня появились. – Х, 193). И эта, почти не учитываемая исследователями, негативная сторона жизни 23-летнего писателя в Петербурге, несомненно, отразилась на его характере и сочинениях. Советы врачей, а потом и друзей убеждали Гоголя в том, что ему как можно скорее нужно сменить климат и покинуть столицу. Но делать это, не упрочив своего положения и хоть как-то не обеспечив будущего, было бы неразумно… Следовало спешить! В письме к Погодину от 8 мая 1833 г. из Петербурга Гоголь откровенно и трезво сказал: «Я не иначе надеюсь отсюда вырваться, как только тогда, когда зашибу деньгу большую. А это не иначе может сделаться, как по написании увесистой вещи. А начало к этому ужо сделано. Не знаю, как пойдет дальше» (Х, 268).