Петля

Как только порог дома перешагнул, знакомая дрожь по телу пробежала. Потому что я услышал мелодию… ту самую, которую играла там, в Вене. Те же звуки, аккорды, переливы, только звучала в этот раз по-иному. В ней — тихая грусть вперемешку с волнительным ожиданием. Ноты тревожности, переходящие в трепетную душевность. Поднимаюсь по ступенькам, и музыка звучит все громче… а мне опять хочется стоять в стороне и наблюдать за ней. Не сметь прерывать эту интимность, которую только на каком-то самом тонком уровне можно ощутить. Эта мелодия… она звучала как исповедь. Как самое сокровенное признание перед самой собой…

Белоснежные локоны, спускающиеся на плечи, простое хлопковое платье с низким вырезом, и мне вдруг хочется провести между ее лопаток… Подхожу еле слышно, а она настолько с музыкой этой слилась, что не видит и не слышит ничего вокруг. Пока не встал за спиной и не склонился над ней, со словами "не останавливайся, играй"… И она продолжает говорить со мной звуками… которые звучат откровеннее любых слов. Чувствует мое дыхание, и вдруг жалостливые ноты сменяются нервозными аккордами. А я каждую перемену ее настроения на уровне инстинктов чую… Ее призыв, просьбу и желание. Но продолжает, не останавливаясь, импровизируя, завораживая, продлевая этот интимный монолог…

Вздрогнула от прикосновения к телу прохладного скрипичного ключика из платины, усыпанного сверкающими бриллиантами. Лучшего момента подарить ей этот подарок не найти. Я присмотрел его в одной из ювелирных лавок возле Дома музыки в Вене. Пока Лекса бродила по этажам дворца Эрцгерцога Карла, я отлучился на несколько минут, чтобы его купить. Притронулась к нему сейчас тонкими длинными пальцами, и, мечтательно улыбаясь, сказала:

— Раньше я думала, что любить музыку сильнее уже невозможно… Но как же я ошибалась. Теперь в каждой ноте, которую я играю или пою, есть ты…

ГЛАВА 22. Лекса

Он не отпускал меня от себя ни на секунду. Мне иногда казалось, что это все какой-то сон, и он вот-вот закончится или станет кошмаром. Человеку всегда трудно поверить в счастье. И мне было трудно. Особенно когда мы возвращались обратно, из нереальности в реальность. Из беззаботности в мир огромных проблем, и я знала, что они будут. Их будет так много, что мы в них потонем.

Да, за эти несколько недель появилось очень хрупкое и стеклянное "мы". Я сама боялась произносить это вслух, словно скажу — и пойдут трещины. У меня еще не было ничего такого, что казалось бы мне настолько необходимым, как воздух. Я вдруг осознала, что ненастоящей была моя жизнь, а не жизнь Андрея. Это я жила по каким-то правилам, законам и порядкам, расписанным моим отцом и семьей. Там не было места человеческому счастью, искреннему смеху, радужным тонам. Все носили маски, а под ними прятали звериный оскал. С Андреем у меня возник обратный эффект, когда сама маска оказалась оскалом, а под ней пряталось мое настоящее счастье. Нужно было только протянуть руку и сдернуть ее. А потом снова сомнения и страхи. Так ведь не может быть на самом деле. Мне слишком хорошо, и никакого "мы" не существует, даже если я не произнесу это вслух.

Но Андрей произносил, он давал мне какую-то каменную уверенность в том, что мне нечего бояться. А я все равно боялась. Потому что знала своего отца. А еще знала, что — будет, если я останусь с Андреем — война. Отец никогда не поверит, что я приняла это решение добровольно и начнет выгрызать меня всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Не потому что любит. Я никогда не обольщалась на его счет. Он не захочет проиграть. Он захочет получить свое обратно. Когда-то в детстве я поцеловала его в щеку, а он отпрянул от меня и сказал, чтобы я никогда так больше не делала. Свои эмоции нужно уметь держать при себе. С тех пор я не помню, чтобы хоть когда-то обнимала его или ласкалась к нему. Я больше времени проводила с Саидом. Пока это позволял возраст, забиралась к нему на колени, дергала за бороду, корчила ему рожи и целовала в колючие щеки, когда он приезжал после долгого отсутствия. А потом и от него отдалилась. Мне начало казаться, что он следит за мной и ненавидит моего отца.

Какими бы плохими ни были наши родители, мы прощаем им все недостатки, потому что не хотим признавать, насколько они плохи. Ведь других у нас никогда не было. Родителей не выбирают. И я любила Ахмеда. Долго любила. Лет до четырнадцати, пока он не показал мне, какое он чудовище. Я продолжала его любить и потом, но уже осторожно и с болезненным разочарованием. Наверное, когда-нибудь я буду жить очень далеко от него. Звонить ему по праздникам и надеяться, что у него все хорошо… а еще страстно желать, чтобы он никогда не лез в мою жизнь. Я буду любить его издалека. Если он позволит. Если разрешит своей собственности жить той жизнью, которую она выберет. Что-то мне подсказывало, что именно так у меня никогда не будет.