Петр I

Когда совершенно укрощена была выше рассказанным способом свирепая гордость мятежников и все участники восстания были заключены в оковы, воевода Шеин стал доискиваться путем пытки о причинах опасного и нечестивого заговора, о его целях, виновниках, вождях и сообщниках, так как существовало не безосновательное подозрение, что главами заговора были лица высшие. Каждый добровольно признавал себя повинным смерти, но никому нельзя было убедить ни одного изложить в порядке ход самого преступления, обнаружить их замыслы, выдать участников, поэтому в качестве последнего средства для добытая истины палач стал готовить дыбу. Свирепость примененных пыток была неслыханная. Стрельцов жесточайшим образом секли розгами, а если они не прерывали своего упорного молчания, то их израненные спины, истекающие гноем и сукровицей, подвергали действию огня, чтобы чрез медленное опаление кожи и больного мяса острая боль проникала с жесточайшими муками до мозга костей и волокон нервов. Такая смена мучений повторялась один и два раза. Ужасная для слуха и зрелища трагедия! На равнине открытого поля пылало свыше тридцати зловещих костров, на которых с диким воплем горели несчастные осужденные; на другой стороне свистели жесточайшие удары бичей, так что прелестнейший уголок земли стал местом злейшей расправы палачей. Пытке подвергнуты были очень многие, и упорство некоторых было наконец сломлено. Они изложили свои преступнейшие замыслы в следующем порядке: им хорошо известно, как велико их прегрешение; все они заслужили смертную казнь, и никто, вероятно, не откажется от смерти. Если бы судьба помогла их начинаниям, то они назначили бы боярам те же самые мучения, которые теперь ждут их, побежденных. Они намеревались зажечь все Немецкое предместье, разграбить и истребить его, немцев всех до одного перебить, затем насильственно напасть на Москву, зарезать тех солдат, которые будут им противиться, а остальных принять в участники своего позорного замысла; наконец, из бояр одних покарать смертью, других изгнанием и всех их лишить должностей и чинов, чтобы простой народ мог тем легче стать на сторону стрельцов, некоторые из попов пошли бы пред ними с иконой Пр[есвятой] Д[евы] и святого Николая, чтобы было очевидно, что взять оружие их заставила не злоба, а благочестие, благоговение к Богу и необходимость защищать веру. Захватив верховную власть, они разбросали бы во всеобщее сведение листы, в которых уверили бы народ, что его царское величество, поехавший по коварному умыслу немцев за границу, окончил жизнь за морем. А чтобы государственный корабль не плавал на удачу без кормчего в море и не подвергался опасности легко погибнуть, наткнувшись на какую-нибудь скалу, то временно, пока царевич не достигнет совершеннолетия и не наберется сил более зрелого возраста, надлежало возвести на трон царевну Софью Алексеевну и вместе с тем вернуть из ссылки Василия Голицына, чтобы он помогал Софье своими мудрыми советами. Так как все пункты этого признания были настолько важны, что даже любой из них, взятый в отдельности, влек за собою смертную казнь, то воевода Шеин велел обнародовать и привести в исполнение обдуманный ранее приговор. Многие присуждены были к удушению и повешению, еще большее количество погибло под секирою на злополучном бревне; весьма многие были оставлены для более обдуманного наказания и были отосланы в тюрьмы окрестных местностей. Воевода приступил к этой расправе над мятежниками вопреки советам генерала Гордона и князя Masattkii <Масальского>, а так как главы мятежа, не достаточно допрошенные, были избавлены преждевременной смертью от дальнейшего розыска, то Шеин вполне заслуженно навлек на себя ярость более справедливого карателя и был бы подвергнут смерти среди веселья царского пира, если бы более сильный, чем царь, генерал Лефорт не оттащил его и не удержал его руки от поранения⁴. Но тогда Шеин был другого образа мыслей: по его мнению, быстрая строгость должна была вызвать у многих уважение к государю, и страх пред казнями был бы весьма полезен для перемены общественного настроения. Поэтому, желая примером публично произведенной казни внушить страх остальным, он вполне заслуженно повесил в один день семьдесят, а в другой девяносто человек. Жажда мести, которою дышало сердце его царского величества, наглядно показала всю тяжесть скорби и силу негодования, в которое он был повергнут при вести о мятеже стрельцов. Царь пребывал еще в Вене и был преисполнен желания отправиться в Италию; тем не менее эта любовь к путешествиям, как она ни была пламенна, тотчас потухла при неожиданном известии о смуте, возникшей в недрах царства. Узнав о мятеже, царь немедленно отправился к послу своему Лефорту (которого почти одного он удостаивал близкой дружбы) и с негодованием сказал ему следующее: «Франц Яковлевич, устрой мне способ, чтобы я имел возможность в непродолжительное время и сокращенным путем добраться до Москвы и покарать столь великое вероломство моих подданных казнию, достойною их позорного деяния. Никто не останется безнаказанным. Вокруг моего Царственного города, который в своих нечестивых замыслах они хотели разграбить, у его укреплений и стен я прикажу воздвигнуть позорные колья и виселицы и велю казнить всех и каждого лютой смертию». И он не откладывал долее замыслов своей вполне справедливой ярости, а воспользовавшись, по предложению своего посла, быстротою почтовых лошадей, проехал вполне благополучно в четырехнедельный промежуток около трехсот миль и вернулся четвертого сентября государем для верных, мстителем для злодеев. По возвращении он прежде всего занялся рассмотрением мятежа и спрашивал, как он был устроен, какое намерение было у бунтовщиков, по чьему почину дерзнули они на подобное нечестие. Так как не нашлось никого, кто мог бы точно ответить на все вопросы, а одни ссылались на свое незнание, другие на упорство стрельцов, то царь стал заподазривать всех в верности и замыслил новый розыск. Четыре гвардейских⁵ полка привели к новому допросу и пыткам всех мятежников, которые содержались под стражею в различных окрестных местностях. Преображенское сделалось для приведенных темницей, судилищем и застенком. Следователям не давалось ни одного свободного дня, ни праздничного, ни будничного, все казались пригодными и законными для пыток. Сколько было виновных, столько и кнутов; сколько следователей, столько и палачей. Князь Феодор Юрьевич Ромодановский превосходил других свирепостью розыска в такой же степени, как и был вообще суровее прочих. Подозревая приближенных в неверности, великий князь самолично исполнял обязанности следователя. Он сам составлял вопросные статьи, выслушивал преступников, принуждал несознававшихся, приказывал подвергать жестоким мукам тех из стрельцов, которые обнаруживали более упорное молчание; если кто уже признался во многом, то у него спрашивали еще больше; если от чрезмерных мучений кто-нибудь лишался сил, разума и почти самых чувств, то прибегали к искусству медиков, заставляя их вернуть осужденному его прежние силы, чтобы тот вторично изнемог в новых мучениях. Весь октябрь месяц ушел на терзание спин осужденных кнутами и огнем; ни один день не были они свободны от бичей или пламени; исключение составляли только те, кто лишался жизни, будучи или колесован, или повешен, или зарублен топором. Но на эти мучения они осуждались только тогда, когда из их признаний получали достаточные сведения о главах мятежа.