Пётр и Павел. 1957 год

Он любит нас несоизмеримо больше, чем мы способны ответить Ему. Ради нас Он отправил в мир Сына Своего, чтобы мы реально ощутили силу Его любви. Помнится мне, одна прихожанка спросила: "Неужели у Бога не было иного способа убедить нас? Ведь он Сына на муки, на растерзание отдал. Зачем?!.. " Я думаю, не было! Если даже мы с тобой, люди, вроде бы неглупые, забываем, какова сила Божественной любви. Что тогда про тех говорить, кто больше на свой инстинкт полагается, нежели на интеллект? Иисус внутренне совершил жертву свою в Гефсимании, но Ему, ради нас с тобой, нужно было пострадать "до конца" и внешне, иначе никто бы не постиг тайны искупления. Ведь только на Голгофе, уже умирая, Христос воскликнул: "Свершилось!"

Мы кичимся своими страданиями, хотя все они вместе взятые – ничто, в сравнении с муками Христа. И я порой, признаюсь тебе, соблазняюсь мыслью: "Ишь, какой я удалец-молодец: безвинно страдаю". Но стоит только вспомнить подвиг Господа нашего, как мысль эта представляется пустой и ничтожной.

Вся жизнь Иисуса была не что иное, как непрерывное терзание. Голгофа – всего лишь заключительный акт. На кресте всё соединилось в одно: боль физическая, душевная скорбь вследствие отвержения людьми благой вести об Отчей любви, позорная смерть преступника, злорадный смех мстивших ему за то, что обличил Он их в преступлениях против Бога. Христа осудили все: и ветхозаветная церковь, и государство, и народ, Им облагодетельствованный. Недаром толпа перед дворцом Пилата кричала в исступлении: "Распни Его!..". Иисуса покинули ученики, предал Иуда, отрёкся Пётр!.. А вспомни, как на кресте, у последней черты, Он возгласил: "Боже Мой, Боже Мой! Для чего ты оставил Меня?"

Кто возьмётся измерить глубину страданий Его?!..

Наш безпомощный разум не в состоянии постигнуть, в какой болезненный ад любви сошёл Христос ради нас, не знающих надлежащей любви ни к Богу, ни к ближнему своему. Не о себе до кровавого пота скорбел в Гефсиманской молитве Господь, но о нашей гибели. "Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и о детях ваших".

Прости, друже, занудство моё, прости, что надоедаю тебе своими сентенциями, но иначе не могу, потому как болит у меня душа, и хочется хоть как-то поддержать тебя, плечо подставить, чтоб было на что в лихую годину опереться. Об одном прошу: достоинства не теряй.

Храни тебя Господь!"

Алексей Иванович закончил читать, аккуратно сложил листок и, протягивая Павлу, посмотрел ему прямо в глаза.

– Что скажешь? – смутился тот.

– А разве тут нужны какие-то слова? – в свою очередь спросил Богомолов.

– В общем-то, нет… Но как он провидел, что со мной произойти должно?.. И как смог самые нужные слова найти, чтобы страсти во мне улеглись и угомонилась душа моя?.. Поразительно!..

В столовую осторожно заглянула Капитолина.

– Я не помешала? – природная деликатность, очевидно, была у неё в крови.

– Нет-нет, голубушка. Мы обо всём уже переговорили, а если и осталось что недосказанным, впереди у нас достаточно времени, чтобы сие упущение поправить.

– Простите, но я вам фартуки принесла… Чтобы случайно не попачкались.

– Почему три? – удивился Павел Петрович. – Дядя Лёшу мы отдыхать отправим. Если мне память не изменяет, его в кабинет на постой определили.

– Братцы!.. Помилосердствуйте!.. У меня тоже безсонница. Можно, я с вами останусь?..

– Капитолина, вам решать. Возьмём дядю Лёшу в помощники?

– Ну, я не знаю даже… – засмущалась девушка.

Павел Петрович остановил её.

– Всё понятно и так… Без слов. Берём!

Все трое перешли в столовую и на секунду опешили, увидев руины прошедшего банкета: казалось на то, чтобы привести обеденный стол в порядок понадобится часа три, никак не меньше. Первым пришёл в себя Павел и наигранно бодро спросил. – Ну-с, с чего начнём?..

– Думаю, с самого начала, – глубокомысленно изрёк Алексей Иванович.

Прежде всего, отважная троица вынесла на кухню всю грязную посуду. Затем Капа принялась её мыть, а Павел и Алексей Иванович на огромном подносе стал таскать из столовой в кладовку остатки роскошного пиршества. Конечно, вряд ли кто-то в этом доме станет на следующий день доедать обветренный сыр или чуть позеленевший окорок, но почему-то сразу выкинуть всё это в помойное ведро казалось безнравственным, и горы несъеденых разносолов ещё пару дней будут ждать своего часа, пока их не выбросят на съеденье дворовым псам.

Работа у Капы и двух мужиков спорилась, и спустя уже полчаса она ополаскивала чистые тарелки холодной водой, а они белоснежным вафельным полотенцем протирали до неестественного сияния столовые приборы.

– Скажите, а это правда, что вы девять лет в одиночной камере просидели? – спросила Павла Петровича девушка. Робко спросила, осторожно. И от невероятной смелости своей густо покраснела.

– Правда, – просто ответил тот.

– Да разве такое можно… вытерпеть? – удивилась она.

– Как видите, можно.

– Ни за что поверить не смогу.

– Придётся, Капочка, ничего не поделаешь, – улыбнулся Алексей Иванович. – Потому как вот оно доказательство – собственной персоной, – и он указал рукой в сторону Павла…