Пётр и Павел. 1957 год

И тут случилось непонятное. Позже Павел даже самому себе так и не смог объяснить, почему вдруг, ни с того ни с сего, стал рассказывать этой девчонке и убелённому сединами старику обо всём, что довелось испытать ему на Лубянке.

– Самыми трудными были первые дни. Как только лязгнул засов, и дверь камеры за мной закрылась, признаюсь, жутко стало. По спине холодная дрожь пробежала, и я сказал сам себе: "Всё, Павел!.. Это конец!.. Возврата в прежнюю жизнь нет!.. И не будет!.." А к новой, тюремной, я был совершенно не готов. Когда тебя вырывают из привычного круга общения, лишают самых элементарных вещей, ты невольно начинаешь бешено сопротивляться, очень уж не хочется смириться с дикостью и безсмысленностью этих перемен. Например, я очень люблю содержать своё тело в порядке и болезненно отношусь к любому проявлению нечистоплотности. Но как этого добиться, если по расписанию душ только раз в неделю, и стоять под холодной струёй тебе дозволяется не больше пяти минут! Надзиратель строго следит за тем, чтобы лимит времени соблюдался строго. Почему пять?.. Почему не семь или восемь?!.. Тут уж поневоле начинаешь бунтовать. А бунт в тюрьме это – конец. Все нравственные, человеческие законы, которые мы чуть ни с молоком матери впитали, здесь извращены, если не сказать больше, уничтожены. А взамен тебе предлагается новый свод неписаных правил: "Тюремный кодекс"!.. Он не имеет ничего общего ни с моралью, ни с элементарными житейскими нормами. Что прикажете делать?.. Возмущаться?.. Протестовать?.. Бороться?.. Зряшное, гиблое занятие!.. Если хочешь выжить, спрячь свой гонор подальше и послушно выполняй всё, что от тебя потребует тюремная братва и начальство. Уголовник нагло отбирает у тебя пайку хлеба?.. Отдай…Пахан требует вылизать парашу?.. Лижи!.. И пикнуть не смей!.. Не то, хуже будет!.. Света белого не взвидишь!.. Недаром главный христианский постулат – смирение. В тюрьме это единственная спасительная соломинка. Только схватившись за неё, можно выжить. И то, бабушка ещё надвое сказала… Так что – смирись…

Павел Петрович ненадолго замолчал. Не просто опять окунуться в ту атмосферу, опять услышать до боли знакомый запах параши, ощутить своё безсилие перед тупой безнравственной силой и остаться равнодушным.

– На моё счастье, я постигал эту волчью науку уже в лагере. В Матросской Тишине всё было гораздо лучше, спокойней.

В камере их было четверо: сам Троицкий, директор крупного оборонного завода, профессор-биолог из Тимирязьевской академии и довольно известный поэт. Первым сломался оборонщик. Это был крупный громкогласный мужчина, привыкший распоряжаться и повелевать. Днём он ни секунды не сидел на месте, меряя камеру большими шагами из угла в угол, произносил страстные монологи, требовал бумагу и чернила, писал гневные письма Сталину, жаловался, грозил, возмущался. Это продолжалось два дня. На третий день после очередного допроса он вернулся в камеру совершенно другим человеком. Жалким, униженным, уничтоженным… Упав ничком на нары, уткнулся в жёсткую волосяную подушку и… заплакал. Не сдерживаясь, горько и безутешно. Оказалось, его лучший друг, с которым они прошли всю Гражданскую, которого он однажды спас от верной гибели, написал на него донос, а при очной ставке повторил написанное слово в слово.

Через два дня, ночью, директора увели, и больше сокамерники его не видели.

Следующим был профессор. Трудно понять, какую опасность представляли для мировой революции и строительства коммунизма белые крысы, а учёный занимался именно ими, но сидел он из-за них. Выступил как-то на международном симпозиуме в Париже, более того, написал научную статью и опубликовал её в каком-то иностранном журнале. В результате, обвинение в диверсии и шпионаже. Впрочем, это его нисколько не волновало. Главной заботой профессора было состояние здоровья любимой крысы по имени Офелия. Он страшно безпокоился, что в его отсутствие Офелию станут неправильно кормить, а это грозило крахом всем его экспериментам. И то, чего он боялся больше всего, случилось: Офелия, как и её знаменитая тёзка, скончалась. Известие о её кончине сломало учёного. Он сразу подписал всё, что от него требовал следователь, и признался в шпионаже в пользу… Лихтенштейна. Ему предлагали Германию, Японию, Италию… На худой конец – Данию!.. Какие страны!.. Одна лучше другой!.. Но не тут-то было! Профессор выбрал Лихтенштейн и упрямо стоял на своём. Может быть, именно своим упрямством он и сохранил себе жизнь. Как-то это звучало не слишком солидно: "Мы расстреляли шпиона из Лихтенштейна!.Во-первых, кто поверит, что он оттуда, а, во-вторых, уж больно страна несерьёзная.

Ему дали восемь лет и отправили в Норильск.