Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

В начале 1917 года такой же лихорадкой заболела Софья Григорьевна. «Очень легкая лихорадка день или два, а затем очень долго боли, изнурение невозможное». Только к концу февраля она поправилась и вернулась на работу в госпиталь как добровольная сестра милосердия. Петр Алексеевич страдал от жестоких холодов. Он запер свою библиотеку, не топил помещение и работал в спальне не больше четырех – пяти часов в день, но и там температура не поднималась выше шести – восьми градусов. Изолированный от мира и связанный с ним по почте, больной старик по-прежнему мечтал о «построительных» возможностях и категорически осуждал любые поиски мира с Германией…

Именно таким было его положение, когда до Англии докатилась новость о Февральской революции в России.

Глава девятая «Революция – такая сила, что ее хода не изменишь»

Наступил март 1917 года… Петр Алексеевич жадно читает в газетах сообщения из далекого, но все еще такого близкого в памяти – несмотря на почти сорок один год разлуки – Петрограда. Он знает, что народ вышел на улицы, что ненавистный самодержавный режим зашатался. Неужели настал тот самый долгожданный час, на который он надеялся на протяжении всей своей долгой жизни? Неужели он наконец дожил до этого дня?

16 марта лондонская The Times сообщила: «Великая революция совершена в России. После почти недели хаоса в Петрограде ситуацию контролирует нечто вроде парламентского правительства. Царь отрекся в пользу своего сына-наследника, а его брат, реформаторски настроенный великий князь Михаил, как ожидается, будет действовать как регент. Новость эта вряд ли станет сюрпризом для тех, кто знаком с недавним развитием внутренней ситуации в союзной империи и кто наблюдал за зловещей приостановкой телеграмм из России за несколько последних дней»[1673].

Кропоткин был всегда убежден, что настоящая революция – в отличие от простого государственного переворота – событие не одного дня: она захватывает целый период времени, как это было с Великой Французской революцией. Петр Алексеевич знает: то, что произошло в Петрограде, – это только начало. Что будет дальше? Корреспондент The Times, наблюдавший за событиями на месте, в Петрограде, предупреждал, что «влияние, в настоящее время осуществляемое Временным комитетом имперской Думы», может перейти «в руки социалистов, которые хотят установления республики, но которые неспособны учредить какое-либо упорядоченное правительство и неминуемо ввергнут страну в анархию внутри и в катастрофу вовне»[1674].

Да, революция началась, это очевидно. Кропоткина – старейшего и авторитетнейшего из русских революционных эмигрантов – снова осаждают корреспонденты. Все хотят знать его мнение о происходящих событиях, получить своего рода экспертную оценку, как выражаются в наши дни. «С первых дней, как революция стала известна, буквально жил в чаду интервью и телеграмм, которые приходилось рассылать в русские и американские газеты, не несколько слов, а столбцы, не говоря уже о десятках писем, отвеченных в сотне или более неотвеченных, назойливых интервьюеров ("интервью" я отказывал, а диктовал, что нужно сказать) и т. п.»[1675], – писал он Марии Гольдсмит 15 мая.

Старый революционер засобирался в Россию. Но осуществить такую поездку было не так-то легко: шла война, и сухопутная дорога через Европейский континент была закрыта. Оставался путь морем – через Норвегию, но медики рекомендовали Петру Алексеевичу дождаться окончания холодов. «Мой врач очень не советует мне рисковать, отправляясь в длинный полуарктический рейс (через Торнео)… и подождать прихода немного более теплой погоды, он умоляет меня об этом ради моих бедных легких»[1676], – сообщал он Келти.

В мае Кропоткины принялись паковать вещи. «Вчера уложено было уже 52 ящика книг. Осталось еще десятка полтора уложить, – писал Петр Алексеевич Марии Гольдсмит. – При этом ни от кого, конечно, никакой помощи, а мне 74, а Соне 60. Ящиков для укладки нет как нет, ни за какие деньги. Все бакалейные Брайтона обегал, клянчил ящики, натыкаясь на ужасно милых людей (а иногда на грубиянов). Но на нет и суда нет. Добудешь две дюжины ящиков, но без крышек! Прежней силы нет. Целую неделю плотника держал делать крышки: спасибо, добрый старичок нашелся»[1677]. Пришлось еще ожидать решения русского консульства в Лондоне, которое занималось репатриацией эмигрантов.

Падение самодержавия побудило Кропоткина занять позиции так называемого революционного оборончества. Он по-прежнему выступал за продолжение войны с Германией и Австро-Венгрией, вплоть до их поражения, но мотивировал это уже иначе – защитой завоеванной российской свободы. «Нужно сделать невозможное – в военное время только «невозможное» решает дело, – чтобы помешать взятию немцами Петрограда и восстановлению российской монархии»[1678], – писал Петр Алексеевич Марии Гольдсмит.