Но старый аппарат разваливался и агонизировал, а новые административные кадры оказывались бездарными или просто ничего не хотели делать[1724]. Старый приятель Кропоткина Книжник-Ветров утверждал, что незадолго до Октябрьского восстания Керенский вновь предложил старому революционеру пост премьер-министра, «дабы использовать его авторитет и обаяние в массах». Кропоткин снова ответил отказом. А может быть, Книжник-Ветров просто вспомнил старую историю июля 1917 года, перенеся события на октябрь? Несомненно одно – предложили бы хоть десять раз снова – он отказался бы…
«Соня! Это они хоронят революцию!» – сказал старый анархист, слушая гул артиллерийских орудий восставших, обстреливавших Кремль – последний оплот сторонников Временного правительства[1725].
В ноябре Петру Алексеевичу пришлось испытать настоящие муки в дни вооруженных боев в Москве. В письме Марии Гольдсмит Кропоткин жаловался на «безнадежные» потрясения. Дом у Никитских ворот, где Кропоткины снимали две комнаты, находился неподалеку от площади, и стоявшие на ней строения обстреливались с обеих сторон: «Ружейные залпы, трескотня пулеметов, гул тяжелых орудий и вой гранат продолжались дней 5; нельзя было даже выйти во двор, не слыша свиста пуль… Соня жестоко страдала от рева каждого пушеч[ного] выстрела, а я – вы угадаете мои мысли». Но, несмотря на это, уверял Петр Алексеевич, он «не терял надежды – и теперь не теряю – и работал сам по себе, в одиночку, и буду работать»[1726].
Впрочем, были и противоположные отзывы о том, как Кропоткин воспринял эти события. В 1921 году анархист Герман Сандомирский, поддерживавший политический курс РКП(б), писал, что Кропоткин «
Однажды Кропоткин обсуждал с гостями-анархистами октябрьские бои в Москве… Разговор вспыхнул во время прощания, в передней старинного дома с колоннадой на Большой Никитской улице. С улицы проникал холодный ветер, гости слушали, а пожилой революционер ораторствовал: «Все разговоры о "громадных жертвах" в Москве – пустая болтовня. Я не советую вам повторять и шаблонных, но непроверенных рассказов о "жестокостях". Сравните с Францией…»
Так говорил Кропоткин, «отчеканивая каждое слово и со строгостью в голосе». Затем он прочитал гостям-анархистам целую лекцию, называя цифры жертв революционного террора, восстаний и боевых действий во Франции 1789–1793 годов. «В московском октябре не было проявлено жестокости, жертвы его ничтожны по сравнению с цифрами, оставленными историей революции [17]89– [17]93 гг.»[1729], – такой вывод, как утверждает Сандомирский, сделал Кропоткин. Затем, продолжая свои сравнения, Кропоткин назвал большевиков «уравнителями» и подытожил: «Уравнители. Их очень любили и ценили массы во Франции. Они будут иметь успех и у нас»[1730].
И прежде, чем перед Сандомирским «распахнулась дверь дома № 44-а и холодный ветер прояснил разгоряченные беседой мозги», Кропоткин якобы заявил о своем признании большевиков и Октябрьского переворота: «"Уравнители". Произнес П[етр] А[лексеевич] это слово не только без иронии, но веско – и с видимым одобрением. Прозвучало в споре как будто бы: "Ну, что же, они, конечно, – не анархисты, как мы с вами, но зато уравнители. Хорошо и это"»[1731]. Вот и все… Но здесь невозможно найти слов одобрения действиям большевиков. Кропоткин в очередной раз выступает перед нами в амплуа аналитика, историка, сравнивающего эпохи и обозначающего место, которое занимает та или иная политическая сила в сложившейся обстановке. Возможно, более серьезного кровопролития в будущем все же удастся избежать. А так – ну, перешла власть от одних к другим. Главное же не это, а то, что делают сами народные массы, «снизу».