Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

А ситуация в России становилась все более отчаянной. В ноябре 1920 года Кропоткин стал свидетелем разгрома кооперативного движения в Дмитрове – того самого, к которому он обращался с советами. И произошло это вскоре после выступления Кропоткина на съезде уполномоченных местных кооперативов. Без объяснения причин дмитровских кооператоров и сотрудников краеведческого музея, включая секретаря Анну Шаховскую, арестовали и заключили в Бутырскую тюрьму в Москве. «Вот теперь идет разрушение Дмитровского Союза Кооператоров, в котором собралась замечательная группа крестьянских деятелей, – зачатки нового строительства»[1877], – сокрушался Петр Алексеевич в письме толстовцу Горбунову-Посадову. Кропоткин вновь пишет Ленину, требуя освободить арестованных, прекратить подавление кооперативного движения и отказаться от позорной практики взятия заложников, которых намечалось расстреливать в случае покушений на представителей власти. Такие меры, по словам старого революционера, представляли «возврат к худшим временам средневековых и религиозных войн». «Как же вы, проповедники новой жизни и строители новой общественности, можете прибегать к такому оружию для защиты от врагов? – возмущался он. – Не будет ли это признаком того, что вы считаете свой коммунистический опыт неудавшимся и спасаете уже не дорогое вам строительство жизни, а лишь самих себя»[1878].

Часть арестованных была отпущена, но для Кропоткина очередная волна репрессий стала последним и роковым потрясением. 23 ноября 1920 года, глубоко взволнованный и расстроенный, под впечатлением нервных разговоров с женой и дочерью, он пишет свое политическое завещание – текст «Что же делать?». Оценив российскую революцию как «стихийный переворот», «тайфун» и катастрофу, которая могла принести как разрушение, так и обновление, он окончательно приходит к безнадежному выводу – выводу о поражении революции и своем собственном поражении: «Мы переживаем революцию, которая пошла вовсе не по тому пути, который мы ей готовили. Но не успели достаточно подготовить». Сопротивляться стихии бесполезно, но следует признать: русская революция «творит ужасы. Она разоряет страну. Она в своем бешеном остервенении истребляет людей… И мы бессильны пока направить ее по другому пути, вплоть до того, как она изживет себя… Тогда – роковым образом придет реакция». Все, что можно сделать в сложившейся ситуации, – «это направить наши усилия, чтобы уменьшить ее рост и силу надвигающейся реакции». Революционер Кропоткин остался самим собой: даже в момент тяжелейшего отчаяния он не терял веры в конечное торжество своего дела, несмотря на все пережитые и грядущие испытания: «Я вижу одно: нужно собирать людей, способных заняться построительной работой среди каждой из своих партий после того, как революция изживет свои силы. Нам, анархистам, нужно подобрать ядро честных, преданных, не съеденных самолюбием работников-анархистов»[1879].

Всеволод Волин, встречавшийся с Кропоткиным в ноябре 1920 года в Дмитрове, вспоминал, что в дни, когда шла работа над текстом «Что же делать?», Кропоткин не только интересовался деятельностью украинских анархистов и махновским движением, но и выразил последнему открытую симпатию: «Живо интересовался он текущими событиями, анархической работой вообще, украинским анархическим движением в особенности. С глубокой болью говорил он о том, что партийно-политический, государственнический путь нашей революции сделал и ее "типичной неудачной революцией", и высказывал опасение за возможность глубокой реакции. Но, когда он, с необыкновенным вниманием и оживлением, выслушал рассказы мои и моих товарищей о положении на Украине, – он словно весь просиял и взволнованно несколько раз повторил: "Ну, ну, поезжайте туда, если там творится наше дело". И с грустью прибавил: "Ах, если бы я был молод, – я тоже поехал бы туда… работать…"»[1880]

Читая вслух текст «Что же делать?», отец, как вспоминала дочь Александра, «был сильно взволнован, и голос его дрожал ‹…› Его глубокая и активная любовь ко всему человечеству сделала крайне мучительным для него переживание чужих страданий, которых он не был в силах ни облегчить, ни предупредить. Неизбежность развития революции, шедшей с первых же шагов по ложному пути, ведущему лишь к поражению и реакции, была для его трезвого ума трагическим испытанием»[1881].

Петр Алексеевич выражал намерение, если это еще будет в его силах, помочь собиранию «людей для общего дела». Но силы его уже были подорваны окончательно.