Петр Кропоткин. Жизнь анархиста

23 декабря он обратился с открытым письмом к VIII съезду Советов, проходившему тогда в Москве. На этот раз Петр Алексеевич выступал с протестом против централизации печати и закрытия кооперативных издательств. «В этих издательствах, где сами писатели становились издателями своих трудов, создавалось единство процесса творчества и производства книги… Недаром человечество целую тысячу лет боролось за свободу печати, и недаром оно завоевывало эту свободу путем невероятных жертв. Убить эту свободу и отдать громадную, вольную культурную работу в распоряжение государственных канцелярий – значило бы выставить вас, представителей рабоче-крестьянской России, слепыми орудиями мрачного прошлого и связать высокие стремления социализма с прошлым насилием и торжеством обскурантизма – власти тьмы»[1882]. В стенограмме съезда это письмо не указано. Так что, вероятнее всего, делегатам его даже не огласили. 4 января 1921 года, наряду с таким же письмом М. Горького, обращение Кропоткина было заслушано на собрании Московской организации Союза писателей. Была вынесена резолюция «принять к сведению»…[1883]

* * *

В январе 1921 года прозвучал последний звонок… Кропоткин тяжело заболел воспалением легких. 19 января из Москвы экстренным поездом прибыла бригада из шести врачей. Дочь Александра нашла ему сиделку, Екатерину Линд, ухаживавшую за Петром Алексеевичем до самого конца. Кропоткин в шутку называл ее «Нерсинькой» (от англ. Nurse – медсестра)[1884]. Линд вспоминала, что «такого терпеливого, такого заботливого больного не видала». Ни одного раздраженного слова и постоянная забота о том, «чтобы не доставить лишних хлопот, чтобы дать отдохнуть окружающим близким»[1885]. Он даже не позволял себе пользоваться колокольчиком, чтобы срочно вызвать кого-то к постели, утверждая в шутку: «…ведь я анархист, а звонок – проявление власти»[1886].

Да, и в этой ситуации он оставался анархистом. И даже, как вспоминает медсестра, лежа в кровати, тяжело больной, обдумывал планы создания анархистской коммуны[1887]. Вспомнишь поневоле и японского поэта-анархиста Исикава Такубоку. Будучи тяжело больным инвалидом, он писал:

Наверно, товарищам и жене
Грустно бывает слушать,
Как я без устали,
Такой больной,
О революции говорю![1888]

Состояние больного быстро ухудшалось. Екатерина Линд вспоминала, что в последние дни жизни на него напало равнодушие к окружающему. Петр Алексеевич уже был готов уйти из жизни… Но даже в этой ситуации он продолжал шутить, пытался делать комплименты Екатерине[1889]. На вопрос, очень ли он устал лежать, старик ответил: «Нет, вот когда едешь курьером, бывало, едешь несколько сот верст и нельзя вытянуться, тогда хуже бывало»[1890].

В ночь на 8 февраля Петра Алексеевича Кропоткина не стало. Эмма Гольдман и Александр Беркман так и не успели навестить умирающего. Только Александр Атабекян до конца сидел у его постели.

На похороны Кропоткина в Москве собрались многие десятки тысяч людей. Среди них были и анархисты под черными знаменами, в том числе те, кого по такому случаю власти согласились временно выпустить из тюрем, фактически оставив остальных в заложниках, – это была последняя легальная акция анархистов в Советской России. Вскоре последовал разгром Кронштадтского восстания и новая, еще более мощная волна репрессий. Смерть Кропоткина и падение восставшего Кронштадта неслучайно стали теми символами, что возвестили конец Великой российской революции.

Эпилог

В морозную ночь, среди падающих снежинок, появился «Белоснежный Христос из России»… Так назвал его Оскар Уайльд… Это было 27 ноября (по нашему стилю – 9 декабря) 1842 года. На этот раз Христос родился не в Вифлееме, а в одном из княжеских особняков Москвы. Не в хлеву для скота, а в роскошных покоях, хотя и далеко не царских…

Белоснежный Христос сказал миру свое Слово. Он говорил и писал о братстве и любви между людьми, о новом мире равенства, справедливости и свободы. И он также принес «не Мир, но Меч», призывая к долгой и упорной борьбе за свои идеалы. Борьбе не только Словом, но и с оружием в руках, если это было необходимо. Новый Христос обращался не к Вере, а к Науке. И как человек Науки, доказывал научными исследованиями, что его идеи могут быть осуществлены на Земле, а не на небе, – при жизни людей, а не после смерти в заоблачном Раю. Ему было плевать на «мировые тренды» в политической мысли, на интеллектуальную моду и на «редакционную политику», если они порабощали его творчество и мешали свободно мыслить и действовать.