Петрос идет по городу

Он выбрал того, у которого меньше блестели крылья. С улицы долетел шум торопливых шагов, видно, люди спешили куда-то, и Петрос, выбравшись из высокой травы, повис на садовой ограде. Увидев Сотириса, он окликнул его.

— Я искал тебя, — подбежав к нему, сказал Сотирис. — Давай заберемся на холм и оттуда посмотрим на Акрополь. Говорят, сорвали немецкий флаг.

— Кто?

— Неизвестные лица. Осталось одно древко.

— Подожди меня, — попросил Петрос, карабкаясь на ограду.

Оглянувшись, он бросил взгляд на Нюру, которая прогуливала на длинной нитке жужжащего майского жука.

— А ты не могла мне сказать? — дернув ее за руку, сердито крикнул он, а потом уж перелез через ограду.

На холме собралось много народу: все смотрели на Акрополь. Там виднелось пустое древко, точно мачта в небе. Впервые Петрос пожалел, что ни разу не побывал на Акрополе. Кто же, забравшись туда, сорвал флаг?

— Какой-то английский офицер, — сообщил ему по секрету всеведущий Сотирис.

Рядом с ними стояла старушка, держа в руке таз с половой тряпкой.

— Бог послал ангела, и тот унес флаг, — крестясь свободной рукой, пробормотала она.

За древком, точно позолоченные, сверкали на майском солнце колонны Парфенона.

Едва наступил вечер, как на стенах домов, на заборах и даже на электрических столбах появилось множество немецких воззваний. С сегодняшнего дня комендантский час устанавливался с десяти вечера. Каждый, кто появится на улице после десяти, будет расстрелян. Тому, кто предоставит убежище похитителям флага, тоже угрожает расстрел. И сорвавшего флаг тоже ждет смерть, будь то сам ангел божий, как утверждала старушка.

Глава 7 СУМАСШЕДШИЙ В ПИЖАМЕ

Петрос ничего не помнил. Забыл все. Забыл и то, что было перед войной, до оккупации. А дедушка постоянно рассказывал массу всяких историй, да так, что можно было подумать, будто все это случилось вчера!

— Ну вот, выступали мы в Фи́вах… Великая Антигона выходит на сцену, распахивает плащ, который держался у нее на броши с драгоценным камнем — подарок одного богача из Во́лоса…

— Дедушка, когда ж это было?

— М-м-м… лет тридцать назад.

Дедушка помнил даже, чем угощал их на званом обеде после спектакля мэр города и кто сидел за столом справа от него, дедушки, а кто слева. Петрос с трудом мог припомнить, кто сидел с ним на парте совсем недавно… перед войной. Он с трудом мог припомнить вкус жареной телятины с картофелем, даже вид моря, к которому он ездил летом, скалы, прыжки в воду и имя мальчишки, который четыре раза перекувыркивался через голову на песке. Он с трудом мог припомнить, как выглядела на праздник мама в новом платье, когда дома пахло свежеиспеченным тортом и мастикой, которой натирали паркет.

Казалось, все это было очень давно, тоже лет тридцать назад. И даже победы над итальянцами забывались. Что мы взяли раньше, Тепелену или Гьирокастру? Но то, что произошло после вступления немцев в Афины, Петрос не мог забыть, особенно сумасшедшего в пижаме…

Приближался конец сентября. Прошло пыльное жаркое лето. Петрос с Сотирисом подолгу сидели во дворе на винтовой лестнице, ведущей на террасу. Там не так сильно донимало солнце, хотя и пахло отбросами, но к этой вони примешивался приятный запах, долетавший из кухни госпожи Левенди. Женщины больше не поливали водой раскалившиеся на жарком солнце плиты тротуаров. Воды не хватало. Лишь раз в два дня наполняли огромный кувшин на кухне. Мама сердилась на Петроса, который без конца подбегал к кувшину, чтобы попить воды.

— Ты словно нарочно без конца прикладываешься…

Он делал это не нарочно. Теплая невкусная вода не утоляла жажды.

— Когда в животе полно воды, не чувствуешь так сильно голода, — просвещал его всезнающий Сотирис.

И Петрос находил, что тот прав.

Все говорили, что зимой наступит голод. Петрос и Сотирис не могли понять, какого еще голода ждут: ведь и теперь они постоянно хотели есть. Особенно Сотирис. За столом нельзя было попросить добавку или накрошить в суп побольше хлеба, чтобы насытиться.

— Скоро я свяжу платье и получу за него буханку хлеба, — сказала однажды мама.

Папа считал, что до зимы все образуется. Он, как и раньше, не отходил от приемника. Мама, судя по ее словам, была бы очень рада, если бы все радиоприемники опечатали тройной печатью.

— Успокойся, — говорил ей дядя Ангелос, выкладывая на стол свое жалованье.

Петрос ни разу в жизни не видел такой уймы денег.

— Что ты глазеешь? Скоро я буду привозить свое жалованье на тележке, но этих денег не хватит даже на кило фасоли, — усмехался дядя Ангелос.

Когда мама с папой ссорились за обедом или за ужином, Антигона, не доев своей порции, вставала из-за стола и уходила в детскую. Петрос мечтал, чтобы сестра не вернулась и ему разрешили съесть ее долю. Но мама пододвигала тарелку Антигоны к себе, а потом, разогрев остатки супа или фасоли, кормила дочку на кухне.

В тот день за ужином Петрос подумал: хорошо бы через много, много лет рассказать, как дедушка: «Помнится, однажды, лет тридцать назад…»