Пианист

Мы курили и болтали, и с каждым вдохом к нам возвращались силы. Был прекрасный день. Солнце уже скрылось за домами; только крыши и окна верхних этажей ещё были озарены алым светом. Глубокая синева неба начинала тускнеть; в воздухе носились ласточки. Толпа на улице начинала редеть, и прохожие даже выглядели не столь грязными и несчастными, как обычно, омытые синевой, багрянцем и тусклым золотом вечернего света.

Тогда мы увидели, что к нам идёт Крамштык. Мы оба были рады: надо зазвать его на второе отделение концерта. Он обещал написать мой портрет, и я хотел обсудить с ним подробности.

Но убедить его зайти так и не удалось. Он выглядел угнетённым, погружённым в собственные мрачные мысли. Некоторое время назад он услышал из надёжного источника, что на сей раз переселение гетто неизбежно: немецкие карательные подразделения по ту сторону стены уже были готовы к началу операций.

8. Разворошённый муравейник

Где-то в то же время мы с Гольдфедером пытались организовать дневной концерт в честь годовщины нашего дуэта. Он был запланирован на субботу, 25 июля 1942 года, в саду «Штуки». Мы были настроены оптимистично, всем сердцем ждали этого концерта и приложили много усилий, готовясь к нему. Сейчас, за день до назначенного срока, мы просто не могли поверить, что он не состоится. Мы наивно верили, что слухи о переселении в который раз окажутся необоснованными. В субботу, 19 июля, я снова играл в саду кафе на улице Новолипки, не подозревая, что это моё последнее выступление в гетто. Сад был полон, но публика была настроена скорее мрачно.

После выступления я заглянул в «Штуку». Было поздно, все разошлись; лишь персонал ещё заканчивал ежедневные дела. Я присел поговорить с управляющим. Он был в хмуром расположении духа и распоряжался без всякой решимости, для проформы.

– Готовите зал к нашему субботнему концерту? – спросил я.

Он взглянул на меня, словно не понимая, о чём я говорю. Затем на его лице отразилось ироничное сочувствие к невежде, который не в курсе событий, повернувших судьбу гетто в совершенно иную сторону.

– Вы правда думаете, что к субботе мы ещё будем живы? – поинтересовался он, склонившись ко мне через стол.

– Уверен! – ответил я.

Тогда, как будто мои слова открыли новые горизонты безопасности и эта безопасность зависела от меня, он сжал мою руку и пылко произнёс:

– Что ж, если мы и в самом деле будем живы, можете заказывать что только пожелаете на ужин в субботу, всё за мой счет, а ещё… – он ненадолго задумался, но решил идти до конца и добавил: – И можете заказывать лучшее, что только найдётся в погребах «Штуки», тоже за мой счёт, сколько пожелаете!

По слухам, «мероприятие» по переселению должно было начаться в воскресенье ночью. Но ночь прошла спокойно, и к утру понедельника люди приободрились. Может быть, и на этот раз за слухами ничего не стояло?

Тем не менее к вечеру опять разразилась паника: по последним данным, всё случится сегодня, переселение начнётся с жителей малого гетто, и на сей раз в этом нет сомнений. Всполошившиеся толпы народа со свёртками и огромными рундуками, вместе с детьми, начали движение из малого гетто в большое по мосту, который немцы построили через Хлодную улицу, чтобы отрезать нас от последней возможности контакта с арийским кварталом. Все надеялись убраться из опасной зоны до комендантского часа. В соответствии с фаталистскими взглядами нашей семьи, мы остались на месте. Поздно вечером соседи услышали новости из польской полиции, что те приведены в состояние боевой готовности. Значит, действительно вот-вот случится что-то плохое. Я не мог заснуть до четырёх утра и всё это время просидел у открытого окна. Но и эта ночь прошла мирно.

Утром во вторник мы с Гольфедером отправились в администрацию Еврейского совета. Мы ещё не утратили надежду, что всё может как-то устроиться, и хотели получить от Совета официальную информацию о планах немцев на гетто в ближайшие дни. Мы почти дошли до цели, когда мимо нас проехала открытая машина. В ней сидел, окружённый полицией, бледный, с непокрытой головой, полковник Кон, глава департамента здравоохранения общины. В то же время были арестованы многие еврейские чиновники, на улицах началась облава.

Во второй половине того же дня случилось то, что потрясло всю Варшаву по обе стороны стены. Известный польский хирург доктор Рашея, ведущий эксперт в своей области и профессор Познаньского университета, был приглашён в гетто, чтобы провести сложную операцию. Руководство немецкой полиции в Варшаве выдало ему пропуск для прохода в гетто, но, когда он прибыл и начал операцию, эсэсовцы вломились в квартиру, где он работал, застрелили пациента, лежавшего под наркозом на операционном столе, а затем расстреляли хирурга и всех присутствующих.