Пианист

Прошёл ещё месяц мира и спокойствия, а затем в один июньский вечер гетто превратилось в кровавую баню. Мы были слишком далеко, чтобы понять, что нам предстоит. Было жарко, и после ужина мы закрыли ставни, затенявшие столовую, и распахнули окна, чтобы вдохнуть более прохладный вечерний воздух. Автомобиль гестапо пронёсся мимо дома напротив на такой скорости, а предупредительные выстрелы раздались так быстро, что прежде, чем мы успели вскочить из-за стола и кинуться к окну, двери того дома уже распахнулись, и мы услышали крики эсэсовцев внутри. Окна тоже раскрылись, за ними было темно, но мы слышали невероятный переполох. Из полумрака возникали встревоженные лица и быстро исчезали снова. По мере того, как немецкие кованые сапоги грохотали вверх по лестнице, на этажах зажигался свет. В квартире точно напротив нашей жила семья одного коммерсанта – мы хорошо знали их в лицо. Когда и там зажёгся свет и в комнату вломились эсэсовцы в касках с винтовками наготове, жильцы сидели за столом, точно так же, как мгновение назад сидели мы. Ужас пригвоздил их к месту. Унтер-офицер, который вёл отряд, воспринял это как личное оскорбление. Утратив дар речи от возмущения, он стоял молча, сверля взглядом сидящих. Только где-то через секунду он с неистовой яростью рявкнул: «Встать!».

Они повскакали на ноги так быстро, как только могли, – все, кроме главы семьи, старика с больными ногами. Унтер-офицер кипел от злости. Он подошел к столу, опёрся на него, сурово взглянул на калеку и повторно прорычал: «Встать!».

Старик вцепился в подлокотники кресла для опоры и сделал отчаянное усилие, чтобы встать, – напрасно. Прежде, чем мы успели что-то понять, немцы схватили больного, подняли его вместе с креслом, подтащили кресло к балкону и выбросили на улицу с третьего этажа.

Мать вскрикнула и зажмурилась. Отец метнулся от окна в глубину комнаты. Галина кинулась к нему, а Регина обняла мать за плечи и властным голосом громко и четко произнесла: «Тихо!».

Мы с Генриком не могли оторваться от окна. Мы видели, как старик всё ещё болтался в кресле секунду-две, затем выпал. Мы услышали, как пустое кресло упало на проезжую часть, а затем – шлепок от падения человеческого тела на камни. Мы стояли молча, как будто приросли к месту, не в силах отойти или отвести взгляд от происходящего перед нами.

Тем временем эсэсовцы уже вывели на улицу около двух десятков человек. Они включили фары своего автомобиля, загнали пленников в освещённую область, завели мотор и заставили их бежать перед машиной в конусе белого света. Мы слышали судорожные вскрики из окон дома и автоматные очереди из машины. Бежавшие перед ней люди падали один за другим, подлетая в воздух от выстрелов, переворачиваясь и описывая круги, словно переход от жизни к смерти представлял собой сложный и причудливый кульбит. Только одному удалось укрыться в стороне, вне светового конуса. Он бежал изо всех сил, и казалось, что он успешно доберётся до поперечной улицы. Но на крыше машины был ещё вращающийся фонарь для таких случаев. Он вспыхнул, нашарил беглеца, раздался ещё один залп, и его в свою очередь подбросило в воздух. Он вскинул руки над головой, выгнулся назад в последнем прыжке и упал навзничь.

Все эсэсовцы сели в машину и уехали по мёртвым телам. Машина чуть покачивалась, проезжая по ним, словно на мелких рытвинах.

В ту ночь в гетто было расстреляно около ста человек, но эта операция и близко не могла сравниться по впечатлению с первой. Магазины и кафе работали на следующий день как обычно.

В то время людей интересовало кое-что другое: помимо обычных занятий, немцы взялись за съёмку фильмов. Мы не могли понять, зачем. Они врывались в какой-нибудь ресторан и говорили официантам сервировать стол с лучшими блюдами и напитками. Затем приказывали посетителям смеяться, есть и пить и снимали на плёнку, как они веселятся. Немцы снимали показы оперетты в кинотеатре «Фемина» на улице Лешно и симфонические концерты под руководством Мариана Нойтайха, проводившиеся в том же зале раз в неделю. Они потребовали, чтобы председатель Еврейского совета провёл роскошный приём и пригласил на него всех выдающихся личностей из гетто, и засняли и это мероприятие тоже. Наконец, однажды они согнали некоторое количество мужчин и женщин в общественные бани, приказали им раздеться и мыться в одном помещении и подробно засняли эту курьёзную сцену. И только много, много позже я узнал, что эти фильмы предназначались для немецкого мирного населения в Рейхе и за его пределами. Немцы снимали эти фильмы перед ликвидацией гетто, чтобы опровергнуть любые смущающие слухи, если известия об этом достигнут внешнего мира. Они показывали, как замечательно живут евреи в Варшаве, – и как они аморальны и презренны, отсюда и сцены совместного мытья в бане еврейских мужчин и женщин, бесстыдно раздевающихся догола друг перед другом.