Пианист

Иегуда Зискинд жил на улице Милой, неподалеку от Кармелицкой. Он присматривал за домом и при необходимости становился грузчиком, водителем, торговцем и контрабандистом, добывавшим товары через стену гетто. Благодаря трезвому уму и физической силе своего огромного тела он зарабатывал где только мог, чтобы прокормить семью. А семья у него была такая большая, что я даже приблизительно не представлял её полную численность. Но вне своих повседневных занятий Зискинд был социалистом-идеалистом. Он находился в контакте с социалистической организацией, контрабандой проносил в гетто нелегальные публикации и пытался создавать там ячейки, хотя последнее оказалось затруднительно. Со мной он обходился ласково-пренебрежительно – так, по его мнению, и следовало обращаться с творческими личностями, непригодными в качестве конспираторов. И всё же он любил меня, разрешал мне звонить каждое утро и читать нелегальные объявления, поступившие по радио или из газет. Вспоминая его сейчас, после всех лет кошмара, отделяющих меня от того времени, когда он был ещё жив и мог распространять свои идеи, я восхищаюсь его несгибаемой волей. Иегуда был непоколебимым оптимистом. Какие бы дурные вести ни звучали по радио, он всегда находил им хорошее истолкование. Однажды, читая последние известия, я в отчаянии опустил руку на клочок газетной бумаги и вздохнул: «Что ж, придётся вам признать, что всё кончено». Иегуда улыбнулся, взял сигарету, устроился в кресле поудобнее и ответил: «О, ничего вы не понимаете, господин Шпильман!». И его понесло в очередную лекцию о политике. Большую часть того, что он говорил, я понял ещё меньше, но у него была такая манера говорить и такая заразительная вера в то, что всё действительно к лучшему в этом лучшем из миров, что я вдруг обнаруживал влияние на меня его образа мыслей, причём даже не представляя, как перенял их и когда. Я всегда уходил от него успокоенным и с новыми силами. Только дома, уже лёжа в постели и снова обдумывая политические новости, я приходил к выводу, что его аргументы – полная ерунда. Но на следующее утро я снова встречался с ним, и ему удавалось убедить меня, что я неправ, и я уходил, получив инъекцию оптимизма, которая действовала до вечера и придавала мне силы жить дальше. Иегуда продержался до зимы 1942 года, а потом был пойман на месте преступления, прямо над стопками секретных материалов на столе, которые он сортировал вместе с женой и детьми. Их всех расстреляли на месте, даже маленького Симхе, которому было всего три года.

Трудно мне было сохранять хоть какую-то надежду с тех пор, как Зискинд был убит, и не осталось никого, кто теперь разложил бы мне всё по полочкам! Только сейчас я понимаю, что я был неправ, как неправы были и новостные репортажи, а Зискинд прав. Несмотря на то, что в то время вера в его прогнозы давалась с трудом, всё оказалось так, как он предсказывал.

Домой я всегда шёл одним и тем же маршрутом: Кармелицкая, Лешно, Желязная. По пути я ненадолго заглядывал к друзьям и пересказывал новости, которые узнал от Зискинда. Затем шёл по улице Новолипки, чтобы помочь Генрику дотащить домой корзину с книгами.

Генрику жилось тяжело. Он сам выбрал такую жизнь и не собирался её менять, убеждённый, что жить иначе недостойно. Друзья, ценившие его образованность, советовали ему вступить в ряды еврейской полиции, как поступали большинство юношей из интеллигенции; там можно было чувствовать себя в безопасности, а при определённой находчивости и вполне неплохо зарабатывать. Генрик не желал и думать об этом: разозлившись, со своей обычной прямолинейностью он заявил, что не собирается сотрудничать с бандитами. Чувства наших друзей были сильно задеты, но Генрик принялся каждое утро ходить на улицу Новолипки с корзиной, полной книг. Он стоял и торговал ими, обливаясь потом летом и дрожа от холода в зимние морозы, несгибаемый, фанатично преданный своей идее: раз он, интеллектуал, не может взаимодействовать с книгами никак иначе, он будет делать хотя бы это и ниже не упадёт.

Когда мы с Генриком возвращались, неся его корзину, остальные обычно уже были дома и ждали только нас, чтобы сесть обедать. Мать особенно настаивала, чтобы мы садились за стол все вместе, – это было её царство, и она по-своему пыталась дать нам какую-то опору. Она старалась, чтобы стол был накрыт красиво, а скатерть и салфетки были чистыми. Перед обедом она слегка припудривала лицо, причёсывалась и бросала взгляд в зеркало, чтобы оценить, элегантно ли она выглядит. Нервными движениями она разглаживала платье, но не могла разгладить морщинки у глаз – они становились всё глубже с каждым месяцем – или помешать серебристым нитям в волосах стать полностью белыми.

Когда мы садились за стол, она приносила из кухни суп и, разливая его по тарелкам, начинала разговор. Она заботилась, чтобы никто не говорил на неприятные темы, а если кто-то из нас всё же совершал такую бестактность, мягко перебивала его:

– Всё пройдет, вот увидишь, только подожди, – говорила она, сразу же меняя тему.