Пианист

Отец был не склонен предаваться мрачным мыслям, предпочитая подбадривать нас хорошими новостями. Если, предположим, случилась расовая облава и впоследствии десяток человек освободили за взятку, он с сияющим видом утверждал, что, по авторитетнейшим источникам, у всех этих людей, старше или младше сорока, с образованием или без, были причины, чтобы их освободили, – предполагалось, что это должно нас ободрить. Если нельзя было отрицать, что новости из города неутешительны, он садился за стол с унылым видом, но суп быстро поднимал ему настроение. Ко второму блюду, обычно состоящему из овощей, он веселел и пускался в беспечную болтовню.

Генрик и Регина обычно пребывали в глубоких раздумьях. Регина мысленно готовилась к своей работе в адвокатской конторе после обеда. Она зарабатывала сущие гроши, но трудилась так добросовестно, словно ей платили многие тысячи. Генрик же выныривал из своих мрачных мыслей, только чтобы начать препираться со мной. Несколько секунд он смотрел на меня с изумлением, потом пожимал плечами и ворчал, давая наконец волю своим чувствам:

– Нет, такие галстуки, как у Владека, может носить только круглый дурак!

– Сам дурак! И балбес! – отвечал я, и начиналась полномасштабная ссора. Он не мог понять, что я должен быть хорошо одет, когда играю на фортепиано на публике. Да и не слишком хотел вникать в мои дела и мысли. Теперь, когда он так давно умер, я понимаю, что мы по-своему любили друг друга, несмотря ни на что, хотя постоянно действовали друг другу на нервы, – вероятно, потому, что в глубине души были очень похожи.

Труднее всего мне было понять Галину. Она была единственной, кто казался посторонним в нашей семье: держалась отстранённо и никогда не показывала свои мысли и чувства, никогда не рассказывала, что делала, пока её не было дома, – возвращалась такая же бесстрастная и равнодушная, как всегда. День за днём она просто сидела за обеденным столом, не выказывая ни малейшего интереса к происходящему. Не могу сказать, что она была за человек, и до сих пор не могу ничего добавить к её портрету.

Наш обед был очень простым. Мяса у нас не бывало почти никогда, и остальные блюда мать готовила очень бережливо. И всё же это было пиршество по сравнению с тем, что было на тарелках у большинства жителей гетто.

Как-то зимой, промозглым декабрьским днём, когда снег под ногами превратился в кашу, а по улицам свистел пронизывающий ветер, мне довелось увидеть, как обедает старый «хапуга». В гетто мы называли хапугами тех, кто погрузился в настолько ужасную нищету, что был вынужден воровать для выживания. Такие люди набрасывались на прохожего, несущего пакет, вырывали его и убегали, надеясь найти внутри что-нибудь съедобное.

Я переходил Банковскую площадь; в нескольких шагах впереди меня бедная женщина несла бидон, завёрнутый в газету, а между ней и мной тащился оборванный старик. Его плечи были низко опущены, он дрожал от холода, пробираясь по слякоти, сквозь прорехи в башмаках виднелись фиолетовые ноги. Внезапно старик рванулся вперёд, схватил бидон и попытался вырвать его у женщины. Не знаю, то ли у него не хватило сил, то ли она слишком крепко держала бидон, – в любом случае, вместо того, чтобы попасть в руки старика, бидон упал на тротуар, и густой дымящийся суп потёк по грязной улице.

Мы все втроём застыли на месте. Женщина утратила дар речи от ужаса. «Хапуга» посмотрел сначала на бидон, затем на женщину, и издал стон, похожий на всхлип. Затем он внезапно бросился ничком в грязь и принялся лакать суп прямо с тротуара, сгребая его руками со всех сторон, чтобы не упустить ни капли, и не обращая внимания на женщину, которая с воем пинала его ногами в лицо и в отчаянии рвала на себе волосы.

7. Благородный поступок госпожи К.

В начале весны 1942 года облавы в гетто, до тех пор проводившиеся регулярно, внезапно прекратились. Если бы это случилось на два года раньше, люди ощутили бы облегчение, видя в этом повод для радости; они лелеяли бы иллюзию, что это перемена к лучшему. Но сейчас, после двух с половиной лет жизни бок о бок с немцами, никого нельзя было ввести в заблуждение. Если они прекратили облавы, то лишь потому, что изобрели новый, лучший способ терзать нас. Оставался вопрос – что это за способ? Все изощрялись в самых фантастических догадках и вместо того, чтобы успокоиться, тревожились вдвое сильнее.

По крайней мере, в то время мы спокойно могли ночевать дома и нам с Генриком не нужно было сбегать на ночь в операционную при малейшей тревоге. Там было очень неудобно. Генрик спал на операционном столе, а я – в гинекологическом кресле, и, просыпаясь утром, я видел развешанные над моей головой для просушки рентгеновские снимки больных сердец, туберкулёзных лёгких, желчных пузырей с камнями, сломанных костей. Но наш друг-доктор, главный в этом партнёрстве, был совершенно прав, когда сказал, что даже в самой зверской ночной облаве гестаповцам не придет в голову шарить в операционной, так что это единственное место, где мы можем спать спокойно.