Пианист

Иллюзия полного спокойствия продлилась до одного пятничного дня во второй половине апреля, когда по гетто неожиданно пополз удушливый страх. Казалось, для него не было причины – если кто-то начинал спрашивать окружающих, почему они так напуганы и встревожены и что, по их мнению, должно случиться, ни у кого не было точного ответа. Но сразу же после полудня все магазины закрылись и люди попрятались по домам.

Я не знал точно, что будет происходить в кафе. Я отправился в «Штуку», как обычно, но и она была закрыта. Мне было особенно неспокойно по пути домой, потому что, как я ни расспрашивал обычно хорошо информированных знакомых, я попросту не мог выяснить, что творится. Никто не знал.

Мы не раздевались и не ложились до одиннадцати, но затем решили идти спать, раз на улице всё тихо. Мы были почти уверены, что паника стала результатом необоснованных слухов. Наутро первым на улицу отправился отец. Он вернулся через несколько минут, бледный и встревоженный: за ночь немцы побывали во множестве домов, выволокли на улицу около семидесяти человек и расстреляли. Трупы до сих пор никто не убрал.

Что это значило? Что все эти люди сделали немцам? Нас охватили ужас и негодование.

Ответ пришёл во второй половине дня, когда на пустых улицах появились плакаты. Немецкие власти сообщали нам, что должны были очистить нашу часть города от «нежелательных элементов», но их действия не коснутся законопослушной части населения: магазины и кафе следует немедленно открыть снова, а люди должны вернуться к обычной жизни, которой ничто не угрожает.

Следующий месяц прошёл мирно. Пришёл май, и даже в гетто там и сям цвела сирень в немногочисленных садиках, а с акаций свешивались гроздья бутонов, бледнея с каждым днём. Как раз перед тем, как цветы должны были полностью раскрыться, немцы вспомнили о нас. Но на этот раз дела пошли иначе: они не планировали иметь дело с нами напрямую. Вместо этого они передали обязанность проводить облавы еврейской полиции и еврейскому бюро трудоустройства.

Генрик совершенно правильно отказался поступать в полицию и назвал их бандитами. В основном туда брали молодых людей из самых благополучных слоёв общества, и среди них было немало наших знакомых. Тем сильнее мы преисполнились отвращения, когда увидели, что те, с которыми мы когда-то здоровались за руку и дружески общались, которые не так давно были приличными людьми, теперь вели себя так омерзительно. Пожалуй, можно было сказать, что они заразились духом гестапо. Стоило им надеть форму и полицейские фуражки и взять в руки резиновые дубинки, их характер изменился. Теперь их наивысшим стремлением было находиться в тесном контакте с гестапо, быть полезными гестаповским офицерам, шествовать по улицам вместе с ними, демонстрировать знание немецкого языка и соперничать со своими хозяевами в жестокости обращения с еврейским населением. Это не помешало им создать полицейский джазовый оркестр, который, к слову сказать, был великолепен.

Во время майских облав они оцепляли улицы с профессионализмом расово безупречных эсэсовцев. Они расхаживали в элегантных мундирах, громко и грубо покрикивали, подражая немцам, и избивали людей резиновыми дубинками.

Я ещё был дома, когда вбежала мать с последними новостями облавы: схватили Генрика. Я решил вызволить его любой ценой, хотя всё, на что я мог рассчитывать, – моя популярность как пианиста; у меня самого документы были не в порядке. Я пробился через ряд кордонов, где меня задерживали и снова отпускали, пока не добрался до бюро трудоустройства. Перед ним толпилось множество людей, которых полицейские сгоняли отовсюду, словно овчарки. Толпа всё росла по мере того, как с соседних улиц поступали новые партии. Я не без труда сумел добраться до заместителя директора бюро трудоустройства и получил обещание, что Генрик вернется домой ещё до наступления темноты.

И он вернулся, хотя – к моему большому изумлению – был в ярости. Он считал, что я не должен был унижаться, обращаясь с просьбой к таким подонкам рода человеческого, как полиция и персонал бюро трудоустройства.

– А что, лучше было бы, если бы тебя забрали?

– Тебя это не касается! – буркнул он в ответ. – Им был нужен я, а не ты. Зачем лезть в чужие дела?

Я пожал плечами. Какой смысл спорить с сумасшедшим?

В тот вечер объявили, что комендантский час сдвинут до полуночи, чтобы семьи «отправленных на работу» успели принести им одеяла, смену белья и еду на день. Такое «великодушие» со стороны немцев было поистине трогательно, и еврейская полиция особо подчёркивала это в попытке завоевать наше доверие.

Лишь намного позже я узнал, что тысячу человек, задержанных в гетто, отправили прямиком в лагерь в Треблинке, чтобы немцы могли проверить эффективность свежепостроенных газовых камер и печей крематория.